— Как так? — задиристо спросил Тахир Тан.

Мы все поняли, что он слишком много выпил и ищет ссоры.

— Тахир-бей, мы здесь сидим всей семьей и совершенно не хотим говорить о кино, — осторожно, но жестко ответил Феридун.

— А я хочу... Фюсун-ханым, чего вы боитесь? Ну-ка, скажите им, что хотите сниматься в том фильме.

Фюсун опустила глаза. Она спокойно и неторопливо курила сигарету. Я поднялся. Одновременно встал и Феридун. Мы с Тахиром Таном стояли друг перед другом между столами. Несколько человек с соседних столиков повернулись в нашу сторону. Должно быть, они поняли по нам, что сейчас начнется драка. Вокруг, не желая пропустить развлечение, начали собираться любопытные. Приятель Тахира подошел к нам.

Тут вмешался пожилой, опытный официант, знавший, как вести себя в пивной перед дракой. «Хватит, хватит, господа! Расходимся! — громко разгонял он собравшихся. — Все мы выпили, случаются всякие недоразумения. Кемаль-бей, я на ваш стол принес жареные мидии и скумбрию».

Должен сказать, что в те времена самым большим позором для турецкого мужчины считалось, когда он, по малейшему поводу затеяв где-нибудь — скажем, в кофейне, в больничной очереди, в автомобильной пробке, на футбольном матче — драку, в последний момент трусил и отступал.

Друг Тахира подошел сзади, положил ему руку на плечо и увел: «Хоть ты веди себя благородно». А Феридун, тоже взяв меня за плечо, усадил за стол: «Да разве он того стоит?» Я почувствовал благодарность к нему за это.

В ночи прожектор какого-то корабля бороздил волны Босфора, чуть усилившиеся от ветра. Фюсун как ни в чем не бывало курила. Я внимательно посмотрел ей в глаза, и она не отвела их. Её взгляд выражал почти надменность, в нем читался вызов мне, и я на мгновение почувствовал, что пережитое ею за последние три года и то, чего она со страхом ждала от жизни, было гораздо страшнее и опаснее, чем эта маленькая ссора, которую устроил пьяный актер.

А потом Тарык-бей начал медленно покачивать стаканом ракы и головой в такт песне, доносившейся из клуба «Мюджевхер». Грустно пел Селяхаттин Пынар: «Как я мог полюбить такую бессердечную женщину». И мы присоединились к нему — чтобы разделить с ним грусть. Позднее, за полночь, на обратном пути, распевая в машине хором, кажется, забыли о случившемся.

Между тем я предательства Фюсун не забыл. Совершенно ясно, что Тахир Тан положил на неё глаз в «Копирке» и сделал так, чтобы Хайяль Хайяти и Музаффер-бей позвали её на роль. Еще легче было предположить, что Хайяль Хайяти с Музаффером заметили интерес Тахира к Фюсун и решили дать эту роль ей. Судя по тому, что Фюсун после его ухода вела себя как нашкодившая кошка, она по меньшей мере подговорила их.

После того происшествия в «Хузуре», случившегося летом 1977 года, Фюсун запретили ходить в Бейоглу, а в особенности бывать в «Копирке». Я понял это по её заплаканным и сердитым глазам. Мы встречались с Феридуном в нашей кинокомпании, и он сказал мне, что после того случая тетя Несибе с Тарык-беем испугались за дочь. Ограничили даже её встречи с подругами по кварталу. Теперь, прежде чем выйти на улицу, она, как незамужняя девушка, должна была спрашивать разрешения у родителей. Помню, что эти меры, применявшиеся, правда, весьма недолго, делали Фюсун совершенно несчастной. Феридун всячески пытался успокоить её, говорил, что теперь сам редко ходит в «Копирку», и утешал её как мог. Мы оба слишком хорошо знали, что, только приступив к съемкам нашего фильма, увидим Фюсун счастливой.

Но сценарий фильма так и не прошел цензуру, да и Феридун, как я чувствовал, не был готов начать съемки. По нашим с ней разговорам в дальней комнате перед незаконченным рисунком чайки я видел, что она с болью понимает это. Так как мне не нравилось, когда она сердилась и с возмущением говорила о съемках, которые никак не начнутся, я теперь гораздо реже спрашивал её о новых рисунках. И только когда Фюсун бьшала в хорошем настроении, мы шли в другую комнату посмотреть нарисованных птиц.

Фюсун все чаще грустила. Я обычно молча садился за стол. Она смотрела на меня особенным взглядом — мы с ней часто общались глазами. За этим занятием и проходила большая часть вечера, даже если мы на несколько минут уходили в другую комнату посмотреть её акварели. Я пытался прочитать по её взгляду, что она думает обо мне, о своей жизни, что она чувствует. И так быстро привык к этому занятию, которое раньше презирал, что вскоре в совершенстве овладел им как искусством.

В юности, когда мы с друзьями ходили в кино, сидели компанией в ресторане или весной на верхней палубе парохода отправлялись на острова, кто-нибудь из нас обязательно говорил: «Друзья, вон девочки на нас смотрят!» Это был своеобразный сигнал к действию, но я воспринимал подобные слова с сомнением. Ведь на самом деле вне дома девушки редко смотрели на окружающих мужчин, а если случайно и пересекались с ними взглядами, тут же в страхе опускали глаза и больше не смели даже взглянуть. В первые месяцы моих визитов Фюсун именно так и поступала — испуганно отводила глаза, стоило нам только посмотреть друг на друга. Это напоминало мне типичное поведение турчанки, и мне оно не нравилось. Однако позднее я пришел к выводу, что Фюсун вела себя таким образом лишь для того, чтобы раззадорить меня. Я только начинал постигать искусство переглядываться.

Раньше, когда я бродил по улицам Стамбула или по воскресному рынку, мне редко доводилось видеть, чтобы женщина, в платке или без платка, не только переглядывалась с незнакомым мужчиной, но и просто смотрела на него — даже в таком «свободном» районе, как Бейоглу. В то же время от многих, кто женился при посредстве свахи, я слышал, что они сначала понравились друг другу на расстоянии, а лишь потом их познакомили. Такую историю, правда со своими нюансами, рассказывали даже мои родители. Мать утверждала, что они с отцом впервые увидели друг друга на одном балу, где присутствовал сам Ататюрк, между ними возникла симпатия, хотя тогда они даже не поговорили. Отец же, который в этом вопросе никогда не спорил с матерью, как-то сказал мне, что они действительно оба были на том балу с Ататюрком, но, к сожалению, тем вечером он ни разу не видел и совершенно не помнит нарядную, в белых перчатках, мою будущую, тогда шестнадцатилетнюю, красавицу мать.

Я достаточно поздно — наверное, потому что несколько лет провел в Америке, — после тридцати лет и благодаря Фюсун понял смысл обмена взглядами в восточном мире, когда мужчина и женщина часто не имели возможности познакомиться вне семьи и встречаться. Но мне стала ясна вся важность этого. Фюсун смотрела на меня как героини персидских миниатюр или современных кинофильмов. Когда я сидел за столом, по диагонали от неё, когда мы собирались вечерами, то ловил и читал взгляды моей красавицы. Но через некоторое время переглядывания прекращались, Фюсун прятала глаза, как стыдливая девочка, должно быть потому, что замечала, какое удовольствие я получаю, и хотела меня наказать за это.

Ей, вероятно, не хотелось в присутствии всей семьи ни думать, ни вспоминать, что мы пережили; к тому же она сердилась, что мы до сих пор не сделали её кинозвездой. И поначалу я соглашался с ней. Однако через некоторое время меня стало злить, что она, после всего произошедшего между нами, избегает даже смотреть на меня, ведет себя как стыдливая девственница с незнакомым мужчиной. На нас с ней никто не обращал внимания. За ужином, когда все задумчиво смотрели телевизор или когда от чувствительной сцены расставания в романтическом сериале слезы наворачивались нам на глаза, мгновенная встреча взглядов доставляла мне огромное счастье, и я с радостью понимал, что пришел только ради этого. Но Фюсун вела себя так, будто ничего не происходило, отводила глаза, и это меня очень обижало.