— Потому что там умерла твоя мать.

Лида ничего не ответила. Лежавшие вдоль тела руки ее не пошевелились, и он подумал о том, чего ей это стоило.

— Твоя мать умерла, погибла там. А я ушел воевать с Гоминьданом, оставив тебя одну. Мои китайские враги отыгрывались на тебе. — Он поцеловал ее затылок. — У тебя было много причин для того, чтобы бежать. Но твой отец исчез из твоей жизни, когда тебе было пять лет, и ты почти не помнишь его. Почему же ты так к нему тянешься?

— Он мой отец, — снова сказала она голосом не громче выдоха.

Он провел рукой по ее хрупким обнаженным плечам.

— Я позволила умереть матери и не хочу позволить умереть отцу.

— В смерти матери ты не виновата. Так возжелали боги. Такое случается нечасто, но в тот день месть сбилась с пути. В этом нет твоей вины.

— Я знаю.

— И твой отец не умирает.

— Но он и не живет.

— Об этом ты не можешь знать.

— Что, ты хочешь сказать, что в том месте, мимо которого мы сегодня проходили, можно жить? Оно больше похоже на какую-нибудь гробницу.

— Хорошо, и что же ты намерена делать?

— Связаться с ним. Как-то. Пока что только это.

— А потом?

Но она уже ушла от него. Глубоко внутрь себя, туда, откуда он не мог уже ее достать. Пальцы его продолжали перебирать ее волосы, и вдруг в голове у него появилось воспоминание: вот она в Китае, стоит на песчаном берегу и смотрит на залитую солнцем воду, каждой клеточкой своего тела готовая броситься вперед, побежать вместе с течением навстречу будущему. Что стало с ней? Он наклонил голову так низко, что почти прикоснулся к аккуратному треугольнику ее лопатки, и вдохнул запах ее кожи. Пахла она, как и прежде: одурманивающей смесью жасмина и мускуса дикого животного. Но куда ушла его девушка-лиса? Медленно он оплел ее руками и притянул ее спину к своей обнаженной груди. Жар ее тела удивил его.

— Чан, — сказала она, и грусть в ее голосе ошеломила его, как неожиданная пощечина. — Что мы будем делать дальше? Ты и я?

— Любимая, нельзя сбежать от своего будущего, гоняясь за прошлым.

Она развернулась к нему лицом, не разрывая его объятий, так, чтобы ее рыжевато-карие глаза оказались напротив его черных.

— Ты думаешь, все из-за этого?

— Я думаю, ты боишься того, что может принести будущее тебе, нам, поэтому хочешь выстроить его из прошлого.

— Так, значит, Йене Фриис — это прошлое? — Да.

Она медленно покачала головой, отчего кончики ленточек в ее волосах легко прошлись по его щекам.

— Ты не понимаешь, — сказала она. — Ты совсем ничего не понимаешь.

Ее слова больно укололи его, пробили крошечное отверстие в сердце. Он поднял руки и охватил ладонями ее лицо.

. —Я понимаю, что мы вместе. Этого достаточно. — Он улыбнулся. — Посмотри, что у тебя в волосах. Посмотри на ленточки.

Это получилось не сразу, но, когда она увидела, на лице ее появилась улыбка.

— Красные ленты.

— Красный — символ счастья.

Было темно, и шел дождь со льдом. Льдинки впивались в кожу на шее. Йене посильнее натянул кепку и поднял высокий воротник так, чтобы закрыть уши. Прогулки в полседьмого утра в отвратительную погоду дарят человеку не самое лучшее настроение. Они ворчали друг на друга, на охранников, на погоду, но больше всего — на полковника Тарсенова.

— Садист чертов.

— Сам еще небось задницу из теплой кровати не поднял.

— Завтракает яичницей с ветчиной. Булочками с горячим шоколадом.

— Чтоб он подавился ими, сволочь.

Тарсенов настаивал на том, чтобы заключенных каждое утро выводили во двор перед началом работы и вечером до ужина, где они полчаса ходили по кругу. И его распоряжение выполнялось неукоснительно, независимо от погоды, в дождь, ветер или снег. Свет прожекторов, вооруженные охранники, наблюдающие за тем, как они широким кругом в цепочке по одному, соблюдая дистанцию в четыре шага, ходят кругами за металлическим забором. Разговаривать было запрещено.

Сегодня во дворе было неприятно. Но Йене помнил дни и похуже. Намного. Когда ходил в строю на сибирский лесоповал. Часы марша через пургу до рабочей зоны. Поэтому сейчас он не жаловался и не ворчал. Его лишь беспокоила Ольга, то, как она перенесет дождь. Он посмотрел на съежившуюся промокшую фигуру дальше в строю. Шла женщина так, словно в ботинки ее было залито несколько пудов того свинца, который она когда-то добывала на руднике. Ноги худые, как спички. К тому же ее мучил кашель. Звук ее хриплого дыхания заставлял его волноваться. Он повидал слишком много смертей, слишком много раз наблюдал, как кашель разрывал легкие на клочки. Если бы только она больше ела.

А Лида ела?

Эта мысль вкралась ему в голову незаметно и иногда просыпалась. Когда он подносил ко рту ложку горячего мясного рагу, он на миг замирал и думал о том, что Лида в эту секунду ест сухой черный хлеб. Ночью, лежа под теплым одеялом, он представлял, как она дрожит от холода. Когда он бывал под дождем, как этим утром, она тоже мокла? И еще: снился ли он ей так же, как снилась она ему?

Ему до боли хотелось узнать о ней что-нибудь. Китаец ничего не сказал о его жене, о любимой Валентине. Ей тоже удалось спастись от большевиков? Господи, сделай так, чтобы она была жива. Пусть ей сейчас будет тепло и уютно" в каком-нибудь безопасном месте. Пусть она будет хоть толстой, хоть ленивой, если хочет. А что, если она здесь, в Москве, вместе с Лидой? На этом холодном мокром дворе ему представилось мерцание темных бархатистых волос, которые он так любил расчесывать каждой вечер перед сном, и еще лицо, до того красивое, что ни один мужчина не мог отвести от него взгляда. Ты здесь, Валентина? Ты вернулась домой, в Россию? Он не мог представить себе, чтобы кто-нибудь, настолько полный жизни и яркий, мог существовать здесь, в новой, серой и однообразной, советской России.

Неожиданный адский грохот прервал его мысли. Это был звук открывающихся металлических ворот. В ту же секунду Йене насторожился.

Будьте готовы к тому, что она попытается с вами связаться.

Так было сказано в записке. Но за тяжелым скрежетом петель последовал обычный звук, с которым в тюрьму въезжала телега булочника. Она приезжала каждое утро, груженная подносами с хлебом, но от заключенных ее отделяло надежное ограждение в виде натянутой металлической сетки. Никто не обратил внимания на телегу, даже охранники. Только сторожевые собаки, высунув слюнявые языки, начали принюхиваться, почувствовав запах свежей выпечки.

Будьте готовы.

Йене ступал по скользким от дождя булыжникам, борясь с желанием остановиться, но из-под козырька кепки он украдкой бросил косой взгляд за металлическую сетку, на старую сонную лошаденку с провислой спиной и на мальчика, который держал ее под уздцы. Вдруг в его мозгу что-то щелкнуло. Словно открылся какой-то ставень, впустив свет. Мальчик был не тот, что обычно.