Короче, вошедшие стальным болваном подивились, но прошли дальше.

Двое заняли место возле клерков — один стал разговаривать о краткосрочном вкладе, другой — стал заполнять договор сдачи ценностей на хранение.

Двое других стали якобы в очередь и опять же, якобы от безделья, стали прохаживаться по помещению банка. Когда они были около охранников, плащи распахнулись и на свет появились обрезы. Два пистолета также навели на кассиров: делайте как мы говорим и никто не пострадает…

В общем, продолжалось это недолго.

За их спинами жалобно заскрипели дюймовые доски половиц. Стальной голем двигался на них.

Один налетчик приставил пистолет к голове кассира и сообщил голему, что пристрелит клерка, если тот не остановится.

Кассир плакал, говорил…

Да неважно, что он говорил. Сухой остаток от следующих минут составил: клерка действительно пристрелили. Голем даже не остановился. Как и другие големы он был лишен голоса, слуха и сострадания.

Затем стреляли по самому голему. Пули оставляли вмятины, рикошетили — но голем шел.

Среди прочего оказалось, что несмотря на тяжеловесность, голем был довольно ловкий.

Из четверых не удалось уйти никому.

Налетчиков хоронили в закрытых гробах. Во-первых, никто не хотел смотреть на них, лить слезы… Во-вторых смотреть было особо и не на что…

-//-

Все дальше и дальше от города уходили десять конных и одна тачанка. У пассажира тачанки в руках был небольшой ящичек. Оттуда Лехто то и дело доставал лист папиросной бумаги, любовался им.

Возница порой скашивал глаз и видел, что любоваться особо нечем. На листе тонкой папиросной имелось немного. А именно несколько неровных линий, нарисованных так, будто кто-то расписывал перо…

Город притих, торговый люд на всякий случай прикрыл лавки, впрочем, народ особо и не стремился скупаться.

В купеческом доме, где раньше квартировал полковник Подлецов, посреди зала стоял гроб с оным полковником.

Покойник был бледным — ни кровинки на лице. Шрамы присыпаны пудрой, волос густо набриолинен, лицо покрыто белой вуалью. На шее, поверх шрама от меча — шарф.

Компанию ему составлял дьячок, читавший заупокойные молитвы, да изредка заходил хозяин дома.

Мертвый полковник оказался никому не нужен.

Весь день в городе шел военный совет: что делать с городом, с войском.

Вопреки всем табелями рангам, главенствующее место предложили поручику, стрелявшему в Черных всадников.

Но тот от предложения открещивался, что-то бормотал о ските и монашестве.

Потому ближе к вечеру войско, забрав орудия и амуницию, двинулось из города. Сделало это тихо, словно воры. И отчего-то граждане города чувствовали себя обиженными и обворованными.

Вслед за ними начался исход менее организованный, малочисленный. На дилижансах, шарабанах, а то и просто двуколках из города уезжали те, кто, порой без основания, мнил себя белой костью да голубой кровью.

Зато люди иные, с титулами, с родословными чуть не до Рюрика, следили за бегством из-за толстых, пыльных окон, и свои жилища покидать не спешили. Не то ждали, пока рванет новая власть, не то сами намеревались это властью стать.

А под окнами, опершись на фонарный столб, какой-то пьяный кричал уезжающим:

— Вот бежите вы от большевиков? А куда? В Севастополь? Во Владивосток? Так ведь и там большевики будут, и там советская власть установится… А рванешь за границу — то что за беда. Революция-то мировая! И она не успокоится, пока в Республику не примут африканских бушменов и каннибалов огненной земли. Не лучше ли остановиться, дать им бой на пороге своего дома?..

И странно: никто из офицеров не пустил ему пулю в лоб, даже не стеганул нагайкой, не дал в морду.

Наконец пьяница устал сам и побрел домой.

-//-

После обеда компания устроила свой военный совет.

— Бежать! — говорил Геддо. — Авось не догонит.

— Надобно дать ему бой. — говорил Евгений. — Ежели он и заговоренный от пули, надо слепить пулю, которая его возьмет…

Старик покачал головой: таковая пуля была невозможно.

— Ну и что теперь? Так и будем бегать до скончания века, в надежде что этот тип помрет раньше. Тот пьяница на улице он и про нас сказал: не убежим мы от него.

— Это мое дело. — ответил старик печально.

— А давайте отдадим ему эту бумажку. — вдруг предложил Аристархов. — И дело с концом! Ведь не только же на ней все завязано… Да и не бывает драконов!

Чугункин потер рукой по шее, там, где имелся шрам. От смертельной раны за пару дней осталась лишь пунцовая ниточка, которая иногда начинала саднить.

— А почему бы и нет? — проговорил он. — Если имелась сотня заговоренных от пуль, отчего бы не поверить в существование дракона?

— Тогда, может, надо найти других колдунов? — предложил Клим. — Собраться, навалять этому негодяю скопом.

Геддо печально улыбнулся:

— «Навалять» Лехто… Забавно звучит… Да и колдунов почти не осталось в этой местности.

— Так надобно научить новых!

— Из кого?..

— Да хоть из нас…

— Колдун из комиссара — это лихо… — вмешался Евгений.

— А в самом деле, может и в нас есть чуточку волшебства? — начала Ольга. — Это можно проверить?

— Можно… только зачем?

— Ну, положим, мне интересно…

Геддо кивнул и пошел вверх по лестнице, в номер. Бросил:

— Следуйте за мной.

В номере Геддо стал копаться со своей сумкой, готовя какой-то магический декокт.

— Я введу вас в магический сон. Может, у кого из вас есть способности медиума. И во сне появится верное решение.

Пока Геддо увлеченно смешивал зелье, Рихард подобрал выкатившийся из сумки пузырек с семенами. Спросил:

— А это что такое?

— Это?.. — старик поднял один глаз. — Это семена взрыв-травы. Ее еще именую лом-травой.

— Я вообще-то думал, что лом-трава — это конопля… — заговорил Евгений. — пробовал я ее в Туркестане…

— Да нет… Тут радикально иной принцип. Эту траву садишь на камень, скалу… Она пускает корни через камень, проходит год, два… Ты подходишь к скале. Легонько так, молоточком — тюк… и получаешь гору щебня. А теперь положи их на место в сумку.

Рихард подчинился неспешно… Уже в сумке открыл флакон, ссыпал несколько семян на ладонь.

— Готово! — известил Геддо.

Результаты своего волхования разливал по мелким чаркам, подносил своим спутникам. Те глотали и засыпали прямо там, где и находились: на диванах и креслах.