решился бы на это сразу после проигрыша русской кампании (не очень понятно, к какому периоду Геринг относил этот проигрыш — к поражению вермахта под Москвой в декабре 1941 года, который означал крах блицкрига, или к сталинградской катастрофе. — Б. С.). За мной пошли бы тысячи, но для Германии это бы означало хаос.

К тому же Гитлер был не один — за ним стояли Гиммлер и СС. Смысла в моем выступлении не было. А после победоносной французской кампании кто бы за мной пошел, если бы я оказался полным идиотом и рискнул пойти на разрыв с ним? Сотни две, не больше. А если бы я сделал это перед войной, меня бы сочли сумасшедшим и упрятали бы в психиатрическую лечебницу. Нет, уверяю вас, не было у меня никакой возможности!»

«Но разве не лучше ли было, если бы вы на суде открыто заявили о том, что хранили верность Гитлеру, но он предал и немецкий народ, и вас лично, и поэтому вы считаете себя свободным от всяких обязательств по отношению к нему? Разве не так поступил Ширах?»

«Ну уж нет! — возмутился Геринг. — Я лучше вас разбираюсь в немецких традициях. Германским героям часто приходилось нелегко, но они всегда хранили верность».

«Вы не находите, что эти средневековые представления о верности и национальном долге отжили свое и что люди в будущем станут мыслить иными категориями?» — осведомился американец.

Геринг неожиданно легко согласился с ним:

«Вероятно, так и будет. Что касается людей будущего — да, наверное, так и произойдет. Но я, с вашего разрешения, останусь тем, кем был: последним человеком эпохи Ренессанса. Разве можно ожидать, что в свои пятьдесят два года я вдруг фундаментально изменю свои взгляды?»

Столь же неожиданно Геринг сообщил Гильберту, что в своем последнем слове собирается упомянуть о советском преступлении в Катыни. Гильберт стал допытываться, какое отношение этот эпизод имеет к обвинениям, выдвинутым против Геринга. Рейхсмаршал хитро улыбнулся:

«Да ровным счетом никакого, но я поступлю так из особой любви к русским. Вы ведь не верите в то, что мне это удастся без посторонней помощи, верно?»

К тому времени катынский эпизод на процессе еще не разбирался, но адвокат Геринга уже готовил по нему свидетелей. Гильберт в тот момент был убежден, что Катынь — это злодеяние нацистов. Его наверняка насторожило, что Геринг собирается говорить о Катыни в последнем слове — явно как о советском, а не немецком преступлении. Гильберт попросил рейхсмаршала пояснить свою точку зрения.

«Не забывайте, что в Лондоне все еще сидит польское правительство в изгнании».

Затем Геринг сделал реверанс по отношению к американской культуре. Он заявил, что прочел книгу Дейла Карнеги «Как приобретать друзей», и попросил своего адвоката достать немецкий перевод романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Далее речь зашла об антисемитизме. Геринг уверял, что не был фанатиком и юдофобом, хотя кое-что из свойственного НСДАП антисемитизма к нему не могло не пристать:

«Это все они — Геббельс, Лей и еще один философствующий, фамилию которого я называть не хочу, ибо он находится среди нас (речь шла о Розенберге. — Б. С.). Именно он заводил старую шарманку о том, что все коммунисты — евреи и даже советские народные комиссары — и те евреи, что, как я выяснил позже, было ерундой. Но так как он сам прибыл из России, мы верили ему, считая экспертом в этой области».

В тот же вечер Шпеер пожаловался Гильберту на очередную «бандитскую выходку» Геринга:

«Во весь голос, так, чтобы все слышали, он заявил, что даже если я, Шпеер, уцелею после процесса, немецкий «суд чести» меня все равно казнит за измену… Он рассчитывает запугать нас всех настолько, что мы станем помалкивать, а он на нашем фоне будет выглядеть героем».

На допросе Геринг признался, что никогда не был большим любителем ходить в церковь, но тем не менее посещал ее и прежде, а в особенности посещает теперь, в Нюрнберге.

26 июля 1946 года обвинители выступили с заключительными речами. Американец Джексон назвал Геринга «наполовину милитаристом, наполовину гангстером», который «тянулся своими грязными руками за каждым куском пирога». Он заявил также, что рейхсмаршал — «специалист по устранению политических соперников и по устройству скандалов с целью устранения упрямых генералов». В вину Герингу ставилось создание люфтваффе, которые в последующем бомбили «беззащитных соседей». Впрочем, после бомбардировок союзной авиацией Гамбурга, Дрездена и других немецких городов эти обвинения выглядели не слишком убедительно. Джексон утверждал, что Геринг выступал за уничтожение оппозиции и был одним из инициаторов депортации евреев из Германии и их последующего уничтожения.

Насчет евреев, судя по приказу Геринга Гиммлеру, обвинитель был прав. Что же касается оппозиционеров, то Геринг действительно выступал за их полное отстранение от политической жизни и заключение наиболее опасных оппонентов в концлагеря, но все-таки не за их физическое уничтожение без крайней на то необходимости, хотя бы потому, что они были немцами. Если бы Нюрнбергский трибунал знал о масштабах сталинских чисток, сопровождавшихся уничтожением сотен тысяч политических оппозиционеров и миллионов противившихся коллективизации крестьян, то «уничтожение оппозиции» Герингом должно было показаться ему детской шалостью.

Джексон настаивал на том, что попытка Геринга предотвратить войну путем переговоров была не чем иным, как попыткой обеспечить нейтралитет Англии, чтобы создать комфортные условия для агрессии против Польши. Прокурор издевательски добавил:

«Между Герингом и Розенбергом (еще одним страстным «коллекционером». — Б. С.) были некоторые разногласия насчет того, как распределять награбленные произведения искусства, но в отношении того, как организовать этот грабеж, у них царило полное взаимопонимание».

Американский обвинитель завершил свою речь следующей патетической сентенцией, указывая рукой на подсудимых:

«Если вы скажете, что эти люди не виновны, это будет означать, что не было войны, не было убийств, не было преступлений!»

Геринг в перерыве так прокомментировал выступление Джексона:

«Пусть поливают меня грязью, если есть охота! Ничего иного я и не ожидал! Во всяком случае, те, кто расстилался перед судьями, обвиняя нацистский режим во всех смертных грехах, получили свое. И поделом!.. По мне, уж лучше предстать перед всеми в образе убийцы, но не подхалима и приспособленца, как Шахт! И в глазах общественности я выглядел лучше. Про него всякий скажет: «С одной стороны, вы — предатель, а с другой — угодник!» Нет уж, лучше я останусь таким, как есть». И еще раз повторил, что победитель — всегда прав.

Британский обвинитель сэр Хартли Шокросс, выступавший в тот же день