– А ты присмотрись.

– Это у него лодка в руках?

– Поморский рыбачий карбас, а что внутри – видишь?

– Гроб! Гроб, натурально!

– Точно, Антоша, гроб. А знаешь, что в гробу? Останки его жены, собственноручно убитой.

– Хороший святой, сразу видать. И за что он голубушку?

– Всякое говорят. Кто говорит, за измену, кто – за то, что бесы в нее вошли.

– Удобное объяснение. Запомню на случай, если Ирка мне надоест.

– И посадят тебя в тюрьму в твоем мире прогресса, дарвинизма и прочего. А Варлаам Керетский получил епитимью и плавал по суровому Белому морю, соблюдая строжайший пост, пока останки супружницы не истлели. И был прощен. Людьми и Богом. Для меня это чудо прощения важнее всех библейских чудес, они – лишь оклад, сверкающий драгоценностями, притягивающий взгляд. Но оклад никогда не превзойдет глубины самой иконы.

Антон слушал, в задумчивости листая страницы альбома. Федя хотел было продолжить, но удивленный возглас друга сбил его с мысли. Почесав жидкую бородку, дьякон подошел к столу.

– А, испугался святого Христофора?

На потемневшей иконе в сером кафтане под алой накидкой, сжимая в руках посох и крест, стоял святой, и кудри скатывались с его вытянутой собачьей головы.

– Ни разу я не испугался!

– Одно из самых удивительных изображений, встречающееся, впрочем, не так уж и редко, – говорил Федя, не обращая внимания на слабый протест друга. – Старообрядцы довольно ересей наплодили, но многое и сохранили для наших времен. Их ловили и убивали, их иконы жгли, а они скрывались в непроходимых лесах, чтобы сберечь свою правду. Я не могу разделить их взгляд на веру, но не могу и не уважать их подвижничество. Многие образа из этого альбома старообрядческие: вот трехликий четырехглазый Бог – иконописец так понимал его триединство, вот запрещенная, как и псоглавый Христофор, троерукая Богородица, это святой Варфоломей, одеждой которому служит содранная кожа, переброшенная через плечо, вот лабиринт между раем и адом: пойдешь вслед за одним из смертных грехов – окажешься в геенне, одумаешься – будешь на небесах. Страшно, но, если задуматься, – очень обнадеживающе. Выбор всегда есть. Прощение ждет всякую раскаявшуюся душу.

– Но ведь вы считаете, что каждый человек – грешник, – возразил Антон и с вызовом добавил: – И даже ты, раб божий.

– Я первый из грешников. Но я верю во всепрощение.

Дьякон хотел было продолжить, но где-то в складках рясы тонко запиликал старый мобильник. Отыскав нужную кнопку, Федя поднес телефон к уху. Лицо его менялось каждый миг недолгого разговора: удивление, испуг, отчаяние. Но стоило собеседнику повесить трубку, оно стало спокойным и решительным.

– Антон, у нас беда приключилась, подкинешь меня до больницы, раз ты на машине? А договорим как-нибудь после.

В дороге Федя сосредоточенно молчал. Черный «паркетник» Антона легко преодолевал февральскую распутицу – в лужах незаасфальтированных дорожниками ям плавали айсберги грязного льда. У больницы неловко, по-женски, подобрав длинное платье, дьякон выбрался из машины, в несколько прыжков добрался до асфальта и обернулся:

– Спаси Бог, Антоша! Ты обязательно еще приезжай, недельки через две, скажем!

У палаты его уже ждала матушка Ефросинья.

– Сереженька… С сердцем плохо стало… Врачи ничего не понимают… А он тебя зовет… С детишками уж простился… – сбивчиво причитала она.

– Да полно вам, чего же прощаться-то? Коли зовет, значит, силы есть. – Федя натягивал на мокрые домашние туфли голубые бахилы.

Отец Сергий лежал в отдельной палате. Лицо цвета вкусного борща тревожно подрагивало, как у спящего. Но стоило только дьякону опуститься на стул в изножье, больной распахнул глаза и заговорил:

– Тебя одного ждал, думал, не стерплю, Феденька. Час мой пришел – помираю. Не спорь, погоди, мне лучше знать. Приход тебе не отдадут, не успел я задумку свою подготовить как следует, но ты не бросай паству. Не знаю, кого мне на смену пришлют, но ты, я верю, стерпишь. Служи, люби. Я исповедовался отцу Владимиру, который меня сюда свез, но есть на моей душе чужой грех, который ни ему, ни Господу знать не надобно, а тебе – наоборот. Я расскажу. После сам поймешь, почему.

Отец Сергий задыхался, как выброшенная на берег рыба. Феде хотелось встать и позвать врача, но он не решался – сидел как подобает, опустив глаза долу.

– Был друг у меня семинарский, на тебя похож – не передать. Тоже добрая душа и все иконами интересовался. Тогда специалистов в Церкви было мало, и он в свободное время пропадал по запасникам, библиотекам да барахолкам. Народ голодный в девяностые все, что можно было продать, продавал. И вот он однажды приходит без денег – его, помнится, настоятель в хозмаг послал, – но с иконой, завернутой в тряпицу. Епитимью, конечно, принял, но икону никому не отдал, даже мне не показывал никогда. А потом нас судьба разбросала. Время трудное, никаких тебе сотовых и джипов – у нас тогда паства небогатая была, это уже после расселили старушек под элитный коттеджный поселок. В общем, потерял я его из виду и не искал больше. У Фроси тогда детишки пошли один за другим – без того забот хватало. Но однажды приехал ко мне человек из епархии и спросил о давешнем знакомстве. Я отрицать не стал, и он тогда отвез меня в храм, что оказался совсем неподалеку.

Отец Сергий потянулся к стакану с водой. Дьякон приблизился и аккуратно влил немного между потрескавшихся губ.

– Жарко мне. И тем летом было жарко как в аду. Теперь уж можно сказать так. Ни ветерка, деревья в парке стоят недвижимо. Мы едва смогли протиснуться к храму – мешали иномарки. Сплошь черные, угловатые, как катафалки, стояли они на каждой аллее и даже на лужайках. Словно не к храму едешь, а на разборки бандитские. Но вокруг ни души. Тишина. Только у портала мнется милицейский наряд. Как сейчас помню, солнце бьет в глаза, а в церкви темно, будто все окна позанавесили и свечей не зажигали. Стоишь на пекле, ничего толком не понимая, а в прохладу храма идти не хочется. Стоишь, всматриваешься в темноту до рези в глазах, а ноги словно в землю вросли. Никогда, ни до ни после, я такого страха не испытывал. Но стыд пересилил – что это я в дом Божий войти не смею?

За спиной у Феди приоткрылась со скрипом дверь, но, прежде чем он успел обернуться, отец Сергий рассерженно махнул рукой.

– Брысь, Фросинья, – и, уже обернувшись к дьякону, продолжил: – Вот. Еще один грех напоследок взял. Когда я внутри оказался, сперва ничего разобрать не мог – пошел наугад. Пока глаза пообвыклись, дошел до притвора и наступил на мягкое. Смотрю – рука. Рядом от нее человек. А за ним еще и еще один. Тут и милиция с фонариками подоспела. А лучше бы без них, во мраке. Прыгают лучи и всюду находят только тела, тела, тела. Я решил сперва, что не поделили братки чего прямо на службе, только ни капли крови на полу не было. Какого ни перевернут – цел, лишь на лице ужас отпечатался. Были, конечно, и бабы их тут, и даже детишки…