Песни были как на подбор – репортажи из альтернативной вселенной; ломтики сказок и жизней, которых мы все равно никогда целиком не узнаем. Разумеется, мне это не мешало катать их в голове и даже выдумывать собственные крошечные сказочки, в сопроводительном порядке.

Начать с того, что это был первый альбом с собственной темой. Мир скоро закончится, но это ничего, потому что музыка уже началась. О, да. Там была Bird-house in Your Soul – песня гордого ночника, происходившего по прямой линии от маяка. И Lucky Ball and Chain, вспоминавшая весьма необычный брачный союз.

Там была Istanbul (Not Constantinople), которую – как я, к своей глубокой печали, обнаружил, – Уилсон, Кеппел и Бетти так никогда и не превратили в «песчаный танец»[100]. И Dead – песня о всяких последних и окончательных вещах и о смысле жизни. И Your Racist Friend, которая принимается играть у меня в голове всякий раз, как кто-нибудь начинает предложение с «Я, конечно, не расист, но…».

На диске есть и Particle Man – самый лучший из всех супергероев. Терри Пратчетту настолько полюбилась эта песня, что он даже вставил в одну из книг часы с эонной стрелкой. Я решил, что это ужасно нечестно, потому что сам собирался стырить идею для одной из своих.

Twisting меня опечалила – я был уверен, что там где-то запрятано самоубийство. We Want a Rock сюрреалистична в самом лучшем смысле слова: она имеет смысл, только если понимать ее буквально… а потом сразу же обретает смысл-сновидение. В конце концов, каждый, наверное, хочет себе приставную голову.

Я думаю, что Someone Keeps Moving My Chair на самом деле должна называться «Мистер Кошмар», и очень боюсь Человека-Урода.

Еще там есть Hearing Aid, песня с электрическим стулом внутри, странным образом полная нежности и тихой старости.

От Minimum Wage у меня в мозгу зароились картины паники в табуне; у каждого ковбоя был в руках плакатик с текстом песни. Letterbox – эдакий крошечный хоррор-фильм в любимой коробочке, с запутанными и беспорядочными словами.

Whistling in the Dark – про то, чем все мы занимаемся после встречи с людьми, которые не то чтобы недобрые, но оставляют по себе шрамы.

Hot Cha не вернется уже никогда. Блудный сын останется несъеденным.

Women and Men – это как эшеровский рисунок. Распаковываешь текст, а там внутри еще один; люди переправляются через океан и навеки исчезают в джунглях. Sapphire Bullets of Pure Love – совершенное словосочетание, почти такое же идеальное как «подвальная дверь». Она играет у меня в голове на экране – в фильме в черно-белых и сапфирово-синих тонах.

Еще They Might Be Giants написали песню для самих себя, в которой объясняется название группы и вообще все о ней. Хватайся за карусель и посмотри, что получится!

Мы все сейчас в Road Movie to Berlin. Ну, или, по крайней мере, в каком-то роуд-муви, и если продолжать ехать, кто-то из нас точно окажется в Берлине 1989 года.

А сейчас уже будущее, и Flood давным-давно записан. Потоп все еще прибывает, вместе с уровнем мирового океана. Некоторые вещи никогда не выходят из моды.

Аннотация к юбилейному релизу альбома Flood группы They Might Be Giants.

Памяти Лу Рида: саундтрек моей жизни

«Некоторые песни ты пишешь просто развлечения ради – их текст без музыки просто не выжил бы. Но по большей части за тем, что я пишу, действительно стоит идея попробовать привнести в песню взгляд романиста и, оставляя ее рок-н-роллом, сделать к ней вот такого рода текст, чтобы человек, любящий врубаться на этом уровне, мог получить сразу и это, и рок-н-ролл впридачу», – вот что сказал мне Лу Рид в 1991 году.

Я писатель и занимаюсь художественной литературой – по большей части. Меня часто спрашивают, кто на меня повлиял, и ждут, что я сейчас примусь рассказывать о других авторах художественной литературы – ну, я и рассказываю. Иногда, когда получается, я вставляю в этот список еще и Лу Рида, и никто не спрашивает, чего он там делает. Это очень хорошо, потому что я не знаю, как объяснить, почему поэт-песенник столь во многом определяет, каким я вижу мир.

Его песни были саундтреком к моей жизни: дрожащий нью-йоркский голос с очень небольшим диапазоном, поющий песни об отчуждении и отчаянии с проблесками невозможной надежды; малюсенькие идеальные дни и ночи, которые мы были бы рады удержать навсегда, крайне важные – из-за своей конечности и малочисленности; песни, набитые людьми, то с именами, то без, что вступают то важной походкой, то шатаясь на каждом шагу, то впархивают, то вползают, то автостопом въезжают в свет рампы, а потом прочь из него.

У него везде истории. Песни подразумевали больше, чем рассказывали прямым текстом; они заставляли меня желать большего, воображать, рассказывать истории самому. Некоторые из них никак не удавалось вскрыть, а иные – как тот же The Gift – представляли собой готовые рассказы с классической композицией. У каждого альбома имелась своя личность. У каждой истории – голос рассказчика: часто отстраненный, оцепенелый, безоценочный.

Я вот пытаюсь реконструировать, как оно тогда было: меня первым делом засосала не столько даже сама музыка, сколько интервью NME 1974-го года, которое я прочел в тринадцать лет. Вот тогда-то я и заглотил крючок. Его взгляды, его личность, уличная смекалка, отвращение к интервьюеру… Он как раз был в фазе Sally Can’t Dance – самого коммерчески успешного и самого осмеянного альбома всей его карьеры – обдолбанный, конечно. Я захотел узнать, кто такой Лу Рид, и потому скупил и взял послушать все, что только мог – а все из-за интервью, которое было про истории и про то, как они становятся песнями.

Я был фанатом Боуи – это значит, что в тринадцать я не то купил, не то позаимствовал Transformer, а потом кто-то дал мне ацетатку Live at Max’s Kansas City, и я уже был фанат Лу Рида и группы Velvet Underground. Я охотился буквально за всем, прочесывал музыкальные магазины от и до. Музыка Лу Рида стала настоящей звуковой дорожкой ко всему моему отрочеству.

В шестнадцать я пережил первое расставание с девушкой и крутил Berlin без остановки, пока друзья не начали за меня беспокоиться. Еще я много гулял под дождем.

В 1977 году я собирался петь в панк-группе, решив, что чтобы петь, совершенно не обязательно уметь это делать. Вот Лу отлично обходился тем, что у него сходило за голос. Достаточно просто хотеть рассказывать в песнях истории, вот и все.

Брайан Ино говорил, что когда вышел первый альбом Velvet Underground, его купила всего тысяча человек – зато все они потом создали свои группы. Вполне возможно, это и правда. Но некоторые из нас заслушали до дыр Loaded, а потом принялись писать тексты.