Немецкая армия уже была на подходе к Либаве…

* * *

Вечером дежурный миноносец доставил из Гельсингфорса в Ревель заболевшего Николая Оттовича фон Эссена. Сначала все сводилось к типичной простуде — ничего страшного.

— В госпиталь не лягу, — заявил Эссен, когда его вынесли на причал. — Как вы не поймете, — доказывал он врачам, — что море и корабль лучшие лекарства.

Его с трудом уговорили болеть на минном заградителе «Урал», где больше комфорта в каютах. Здесь, нарушая постельный режим, Эссен шлялся на апрельском ветру по верхней палубе, желая остудить жар в теле. Из столицы прибыл профессор Сиротинин:

— Крупозное воспаление легких. Надежд мало…

Эссен и сам догадался, что его дела плохи:

— Вызывайте жену и эсминец «Пограничник».

Он умер. На эсминце приспустили флаг, в последний раз на грот-мачте подняли вымпел командующего флотом. «Пограничник» помчался в столицу. Эссена отпевали в храме «Спаса-на-водах», открытый гроб стоял среди мраморных скрижалей, осиянных золотом славных имен — людских и корабельных, а хоронили его на Новодевичьем кладбище. Как и подразумевал Коковцев, над могилой начался неприличный «базар» — адмиралы делили эссеновское «наследство». Получить под свое начало целый флот (да еще какой флот!) хотелось многим. В очень тягостном настроении Коковцев вернулся в Гельсингфорс, где застал «Рьяного».

— Никто из этой сволочи — Романовых, — сказал он Никите, — не почтил похороны хорошего и талантливого человека. После смерти Николая Отговича меня удерживает на флоте лишь чувство присяжного долга. Со здоровьем у меня что-то неважно. Не говори матери, что врачи не советуют выходить мне в море…

Коковцев и не собирался в море. Сейчас он занимал каюту на заградителе «Амур», который любил за то радушие, которым отличалась его команда и кают-компания. На «Амуре» же и был извещен, что «Енисей», такой отличный боевой корабль, не желает выходить в море — забастовка! В чем дело? Владимир Васильевич решил это выяснить… Капитан первого ранга Прохоров у себя в салоне весь день разбирал свои бумаги:

— Перед смертью надо привести свою жизнь в порядок. Немцы рвались в Рижский залив, чтобы забросать минами выходы из Моонзунда, в Ирбенах шел жестокий бой двух флотов.

Коковцев не стал ругаться. Он говорил спокойно:

— Отчего у вас тут погребальное настроение?

— Сам не знаю, — ответил Прохоров. — Но вдруг кто-то вчера вспомнил за ужином, что «Енисей» — имя недоброй памяти. И в японскую войну «Енисей» несло течением на свои же мины, и сейчас вот… Что-то будет?

— Стоит ли верить в такую мистику?

— А как не верить, если Цусима была четырнадцатого мая?

— Не понимаю вас, — пожал плечами Коковцев.

— Ходынка, как и Цусима, тоже четырнадцатого мая…

По лакированной крышке командирского стола Коковцев отбил пальцами «Бьернеборгский марш», слышанный им у финнов.

— Ладно, — сказал. — А что в кубриках?

— То же самое. Матросы спорят, как лучше спасаться после гибели корабля — хорошо одетым или раздеться догола?

Коковцев не спорил. Переломить подобные настроения можно, пожалуй, только личным присутствием. Все-таки, когда на мостике стоит адмирал, матросы бывают бодрее.

— Прошу господ офицеров спуститься в кубрики и рассказать матросам о сути предстоящей операции…

Мины с «Енисея» были заранее сняты и складированы на мониторах. От Ревеля проливами Моонзунда следовало спуститься в Рижский залив, чтобы (на правах легкого крейсера), работая одной артиллерией, разогнать в Ирбенах германцев.

— Где у вас сводки наблюдения с береговых постов?

— В штурманской рубке, у мичмана Вольбека.

— Поднимемся к нему… Прошу, — сказал Коковцев, пропуская на трапе командира минзага впереди себя. Изучив сводки, он хмыкнул: — Обстановка приличная, а наружные посты уже третий день не видят ни одного корабля неприятеля. Причин для тревоги не вижу. Не пора ли нам сразу отдавать швартовы?

— Есть, — повиновался Прохоров…

Коковцев просил поставить для него на мостике лонгшез, в котором и полулежал. Легкий упругий ветер обвевал лицо. Звонок лага мелодично отзванивал каждую шестую часть мили (иначе говоря, каждые пройденные триста восемь метров). Суропским проливом, между эстляндским берегом и Наргеном, «Енисей» вышел в открытое море.

— Сегодня какое число? — спросил вдруг Коковцев.

— Двадцать второе мая, — подсказал Печаткин.

На качке мостик забросало россыпью брызг и пены.

— А вода-то, мичман, еще очень холодная.

— Я обычно начинаю купаться с июня. Тогда ничего…

Прохоров не вникал в разговоры, лейтенант Матусевич рассказывал французский анекдот мичману Вольбеку, а братья Унтербергеры рассуждали, какая будет встряска в Ирбенах:

— Добро, что идем без мин, иначе…

Последний звонок лага совпал со взрывом. Коковцева выкинуло из лонгшеза, он услышал шлепок собственного тела, с размаху брошенного на стенку ходовой рубки. Сама по себе включилась сирена, и «Енисей» оглашал равнину моря жалобным воем.

— Стоять на месте! — орал Прохоров с мостика на матросов, готовых бросаться за борт. — Куда вас понесла нелегкая? Старайтесь дольше оставаться сухими… А минут пять — десять мы еще продержимся, — спокойно доложил он Коковцеву.

— Этого нам хватит, — отвечал тот, поднимаясь.

При взрыве у Коковцева был рассечен лоб, с которого, закрывая глаза, свисал лоскут содранной кожи. Адмирал опомнился от контузии, когда матросы застегнули на нем лямки пробкового пояса. Сирена еще выла. Коковцев благодарил людей:

— Спасибо… вот уж — спасибо! Хорошо, хорошо…

Крен увеличивался с такой скоростью, что всем стала ясна вся тщета к спасению: шлюпок не спустить, за бортом ходила высокая волна, а до берега далеко. Коковцев взял папиросу:

— У кого спички? Дайте. Я забыл свои в каюте…

Порыв ветра вырвал из его зубов папиросу. Палуба заполнялась людьми, тащившими койки, вязавшими на себя пробковые пакеты. А возле спасательных кругов собирались по пять -десять человек, словно в забавном хороводе, и крепко держались за шкерты: вот-вот сорвутся в пляске! Паники не было. Все понимали, что еще наплаваются вдоволь. Мичман Вольбек просил матросов крикнуть «ура», когда вода захлестнет мостик. Рулевой кондуктор Ванька Мылов уговаривал лейтенанта Матусевича взять его пояс — так нежно, будто признавался ему в любви…

— Не спешите, — покрикивал с мостика Прохоров. — Я скажу, когда надо… Старайтесь спасти адмирала!

— Благодарю. А где ваш пояс? — спросил его Коковцев.

— Мне сейчас не до этого… извините.

Он велел Печаткину спустить адмирала с мостика.