– Поди, много рязанцев полегло! – вот и все, что смог вымолвить Пургас. Василько пытливо посмотрел на Пургаса: либо допытывался, прям ли Пургас, либо дивился непониманию холопом последствий той далекой рати.

– Испей с нами, Федор, пивца! – обратился он к чернецу.

– Не могу, свет Василько: пост на дворе! Настанет пресветлое Рождество – тогда и выпью добрую чашу, – заверил Федор.

Василько со стуком поставил чашу на лавку и, поднявшись, зашагал по мыльне. «Шалый он какой-то ныне», – отметил про себя Пургас. Если бы Василько кричал, срамил, раздражался, понятно, но было в поведении Василько что-то это новое, и потому Пургас невольно насторожился.

Василько остановился подле Пургаса, повесил голову и задумался.

– Не возьмут татары Рязани! – брякнул Пургас, не потому что был уверен в крепости рязанского града, а потому, что желал порушить установившуюся в мыльне и тяготившую его тишину.

– Вот и я говорю: Рязань – град обширный, зело крепкий, стены у него высокие, рвы глубокие, валы крутые. А подле града много оврагов, широких да обрывистых. Я в той Рязани бывал, – охотно и поспешно поддержал Пургаса чернец.

«Где тебя только не носило? – подивился про себя Пургас. – Даже в Рязани побывал».

– А я не был в Рязани, – с сожалением поведал Василько и обратился к Пургасу: – Ты не вздумай меня на братчине подле попа сажать. Чтобы сидел я за опричным столом, а попа усади вместе с крестьянами.

Пургас без промедления заверил господина, что опричный стол для него уже приготовлен. Пургас возрадовался, что Василько упомянул о братчине. Ему захотелось поведать о своих великих мытарствах, и он рассказал о желании посельских женок участвовать в трапезе и о том, что поп запрещает им быть на братчине.

– Поп упрям и неразумен, – сказал Василько. – В его деле женки – великая опора. Через то коварное племя он может все село, все деревеньки и починки видеть насквозь, знать, кто чем дышит, что сказывает и думает. А он, по своему неразумению, тех женок от себя отводит.

«Витиевато глаголет Василько», – подумал Пургас.

– Верно сказываешь, господин! – поддакнул чернец. – Через их болтливые языки поп до всего дознаться может.

– Делай и для женок стол обильный, – наказал Василько, – только не в приделе, а либо у Аглаи, в дворской избе, либо у дьячка. Будет поп упрямиться, скажешь ему, что я так велел. Пива-то у тебя, Федор, на женок хватит? Думается мне, что им пива поболее, чем крестьянам, потребуется. Он ведь сегодня, Пургас, великое дело сотворил: пиво сварил.

– Истину речешь, свет Василько! – воскликнул чернец. – Как плотник радуется, добрые хоромы срубив, как гончар доволен, нехудой кувшин слепив, как рыбак веселится, большую рыбу поймав, так и я, грешный, возрадовался несказанно. И доволен я, что пиво доброе вышло, и по нраву мне, что будет от моего пива христианам утешение… Вы сейчас моего пивца испили, а мне так хорошо стало. Хоть я худой и многогрешный, а все же и от меня польза имеется!

– Мели, Емеля… – с напускной грубостью молвил Василько; он опять сел на лавку и, взяв свою чашу, передал ее чернецу. – Налей-ка еще, Федор, для утешения души.

Федор выхватил из рук Василька чашу и поспешил к печи, подле которой стояли в ряд, как витязи на порубежье, бочонки с пивом. Поднося Васильку полную чашу, изогнулся весь в страстном желании угодить. Затем вырвал еще не опорожненный ковш у Пургаса, наполнил его и поднес холопу, да чуть ли не с поклоном. Сел между пьющими да посматривал на них, сладко жмурясь и растянув свои пухлые и чуть вывернутые губы в довольную ухмылку.

– Ума не приложу, кто на братчине будет питие и брашну на стол подавать? Ведь женкам в приделе быть заповедано, – поделился сомнениями Пургас.

– Так ты на это дело Павшиных чад. Нечто не донесут питие и брашну до придела? А в приделе и носить долго не нужно, два шага сделал и – стол, – предложил чернец.

– Негоже речешь, Федор, – возразил Василько. – Павшины чада от рождения досыта не ели. У них от сытного духа голова закружится. Да и непривычны они. Нет, не годятся те чада!

– Может, Аглаю попросить? – молвил задумчиво Пургас.

– Ты с этой братчиной совсем ополоумел! От Аглаи будет братчина не в братчину. Меня от одного ее вида тоска пробирает. Чтобы ноги той постылой Аглаи на братчине не было! – осердился Василько.

– Злообразна и многоречива Аглая, – согласился чернец.

– Ты у попа да у Дрона поспрашивай, – велел Василько Пургасу и возглаголил в сердцах: – Как же ты мне надоел с этой братчиной! Знал бы, что будет мне от нее такая кручина, никогда бы не пошел на поводу у попа!

«Заварили с попом кашу, а я расхлебывай!» – затосковал Пургас. Он припомнил, как спокойно жилось ему до кануна, подумал, что придется идти за советом к попу и к Дрону, и еще больше пригорюнился. «Эх, напьюсь!» – решил он и разом опорожнил ковш.

– Меня другое томит, – признался Василько. – Татары треклятые спокойно спать не дают. Как прошлым летом о них услышал, так до сих пор томлюсь. Чую: неспроста они засели подле рубежей наших… Из-за них-то погнали меня из Владимира. Федор, я тебе о том рассказывал?

– Нет.

– Выгнали меня из стольного града, аки пса шелудивого! – простодушно признался обычно скрытный Василько. – Великий князь погнал… Заспорил я с боярами, что негоже сидеть сложа руки да татар дожидаться, а надобно с князьями всей Русской земли замиряться и всем миром навалиться на татар. Великий князь сторону бояр принял да погнал меня.

«Ишь, приплел татар, – подумал Пургас. – Последний шпынь во Владимире знает, что тебя из-за девок выгнали».

– Ничего бы из твоей затеи путного не вышло, – сказал в раздумье чернец. – Нипочем наши князья не замирятся, а если и замирятся, то опять, как на Калке, распрю учинят; и сами свои худые головы сложат, и христиан под погибель подведут.

– Тогда сиди и жди, чтобы татары, как ягнят, нас перерезали! – пылко молвил Василько.

– Не знаю, что тебе и сказать, – сокрушался чернец.

– То-то! – Василько хлопнул себя по колену и чуть ли не вскричал: – Все так: только отметают, а спроси, что нужно делать, – руками разводят!

– Может, не пойдут татары на нашу землю? – робко спросил Пургас.

– Опять… – Василько поморщился. – Недавно я, родную сестру успокаивая, подумал: почему убеждаю ее, что татары не придут к Москве?.. А если придут?! Да знаете ли вы, что их доброхоты уже давно по нашим городам гуляют!

Он с удовлетворением посмотрел на вытянувшееся в недоумении лицо Пургаса, на помрачневшего чернеца. «Эка я вас!..» – читалось на его тронутом хмелем лице.

– Все может быть, – пробормотал чернец, – и доброхоты, и соглядатаи… Не ради пустой забавы они из-за Камня пришли.

– Может, те доброхоты не доброхоты вовсе? Может, тебе показалось? – осведомился вконец оробевший Пургас.