– Хватит, хватит! Даже останется… – заверил Пургас.

Он заметно нервничал, ибо был не так настойчив, принимая дары от крестьян, и уже придумал оправдание своей оплошки. «Из-за постылой братчины я корма недобрал», – такие слова готовился произнести Пургас, если бы Василько принялся бранить его.

Но Василько только спросил, что привез Савелий. Пургас насторожился. Привез Савелий лишь три бараньи шкуры, кадь соленых грибов и сестру свою, Ульку. Бормотал крестьянин, что совсем захудал, да все очи в сторону отводил.

– Привез Савелий баранов и грибов воз! – выпалил Пургас. Он хотел сообщить, что в село понаехала Улька, но промолчал. Больно неприветлив был с ней Василько, когда в последний раз у Савелия гостевали.

Василько удовлетворился тем, что Савелий прибыл с дарами. Допытываться, привез ли он Ульку, не хотелось; ему было неприятно не только видеть ее, но и слышать о ней. Он желал, чтобы в этот день никто и ничто не напоминали ему о собственных грехах.

Пока Василько осматривал хозяйство, забрезжил рассвет. Дружно проснулось непривычно многолюдное и принаряженное село. Сначала голоса крестьян робко и вразнобой прорезывали еще трепетную тишину, вызывая отчетливое и далеко разносящееся эхо, потом, нарастая и множась, забили скрип санных полозьев, топот лошадиных копыт и другие звуки, перекинулись через тын и пошли гулять подле мрачных стен хором Василька.

У Василька свои заботы. Нужно было обряжаться, да так, чтобы и чести не потерять, и смутить крестьян своим одеянием. Потому все лари в горнице были пораскрыты, портища из них повынуты; иные на полу валялись в великом небрежении, ногами пинаемые, другие, для великих выходов пригожие, сложены на лавку.

Василько не любил долгое и нудное обряжание, когда, надевши сорочку либо свитку или кожух, надо не один раз оборотиться, потрясти руками, пошевелиться, дабы почувствовать, не жмет ли где, не трет ли, ладно ли сидит. А перед тем как поодеть, необходимо хорошенько осмотреть портище: не обветшало ли, не пачкано ли, не пообтерлось ли. Иначе, не усмотрев на портах изъяна, выйдешь из хором гоголем и понесешь срам велик. Народишко-то ведь злопакостный, завистливый и насмешливый; он тебе втихую не подскажет, что кожух пообветшал либо сапог поизорвался; он твои порты в глаза хвалить будет, а про себя посмеиваться, шушукаться, пальцем в спину показывать и долго о твоем позоре не забудет. Потому обряжаться нужно было неспешно, с опаской.

Натягивал Василько на босы ноженьки меховые чулки.

Одевал на холщовую исподнюю сорочку другую сорочку – суконную, с узкими рукавами, расшитую узором травчатым по обшлагам рукавов, подолу и вороту.

Холщовые мятые ноговицы с пятном на колене Василько одел без промедления; другие ноговицы, уже из плотного крашенного в голубец сукна, сначала на свет смотрел – гожие были ноговицы…

После ноговиц примерял Василько свитку. Свитка была червленая, с пристегивающим ожерельем, с синими разводами на груди.

Подпоясывался Василько поясом кожаным с серебряными застежками и булавидными бляхами по окружью. К поясу были приторочены ножны – в них вложил Василько нож с резной рукоятью из самого рыбьего зуба.

С сапогами у Василька забот не было. Те сапоги по ноге сшиты, мягки, с носами загнутыми, из желтого сафьяна сделаны.

Кожух молодец напялил на себя уже впопыхах. Кожух крыт парчовым голубцом, куньим мехом подбит. В таком кожухе ни мечом помахать, ни на коня резво сесть; в нем только сидеть да отдуваться, париться под его тяжелым покровом. Дай волю Васильку, он бы этот кожух повыбросил, но деваться некуда.

– Посмотри! – сказал Василько Пургасу, надевши кожух и распрямившись.

Пургас усердно забегал вокруг господина. Он даже присел и осмотрел подол его кожуха, не поленился несколько раз провести ладонью по спине и груди Василька, как бы сор отряхая. От гожих господских портищ холопа затерзали обида и зависть. «У доброго господина слуги ходят в аксамите да в паволоке, а у нашего… – кручинился про себя Пургас. – Как разоделся, как залоснился, раздобрел-то как! А про меня забыл – хожу в холсте да в овчине. Поэтому Янка охладела ко мне. А нет, чтобы одарить меня доброй свиткой либо кожухом. Надобно мне хитростью обрести немалое именьице и бежать с Янкой в Новогород».

Зазвенел звонко, весело и призывно колокол. «Радуйтесь, христиане, радуйтесь! Сын Божий родился! Спешите в храм, помолитесь милостивому Христу и Богородице-заступнице нашей!» Этот колокольный звон напомнил Васильку малое чадо, которое бежит к матери с доброй вестью и, не в силах скрыть восторга, уже издали взахлеб и пронзительно источает призывные слова.

Василько надел шапку и вышел из горницы. Спускаясь по лестнице, старался придать лицу и телу величественный вид. Василько понимал, что сейчас его ждет испытание перед миром и он должен показаться лучше, чем есть, – то есть делать то, что он не умел делать, не желал и считал неразумным. Раздрай того, что он делал и чувствовал, постепенно вызывал у него скованность, неловкость и раздражение.

У крыльца его уже ждал Буй. Конь был также принаряжен: на спине попона из заморского сукна, седло – деревянное, низкое, бархатом обитое, на уздечке позвякивали медные витые колечки. Пургас помог Васильку взобраться на коня. Под тяжестью седока Буй даже присел немного. Он оборотил голову и недовольно воззрел на хозяина.

Василько ехал по двору медленно. Хотя старался держать голову и грудь прямо, но все косил очами в сторону дворской избы. Там, у предмостья, стояли рядком Аглая, чада ее и Янка. Да на господина дружно поглядывали.

Аглая, казалось, разглядывала не только лицо Василька, но старалась рассмотреть даже швы на его портищах, ловила каждое движение молодца, увиденное впитывала и накрепко запоминала.

Подъезжая к воротам, Василько заметил, что женки и чада согнулись в низком поклоне. Больше всех Васильку запомнилась девочка лет десяти в просторной и длинной овчине, полы которой лежали на снегу, и в плоской шапочке, которая была так велика, что нависала над переносицей, и девочка беспрерывно поправляла ее.

Она поклонилась загодя, ранее других, едва Василько пересек середину двора, но не застыла в согнутом положении, а все сгибалась и разгибалась так размашисто и часто, словно самозабвенно играла в придуманную взрослыми и увлекавшую ее игру. Резкие движения девочки и ее худоба, которую еще более выделяли мешковатость и громоздкость одеяния, невольно привлекли внимание и потешили Василька. Она напомнила своими движениями колокол, раскачиваемый неумелой рукой.

Василько едва сдержал улыбку, проезжая в ворота. Исчезла скованность, не насторожил оценивающий взгляд Аглаи, даже Янка не вызвала обычного прилива нежности и восхищения. Василько только отметил, что раба нарумянена.

От ворот Василькового подворья до храма рукой подать. Проехал двадцать сажень и вот оно, место досточтимое. Здесь когда-то было поганское капище и жгли костры, били животину, а иной раз человеческую душу приносили в жертву – взирали на такое поганство в своем равнодушном угрюмом молчании деревянные идолы. Потом срубили храм, верно обыденный, по обету, да подле – колоколенку и подворья церковного притча.