видом и снова налил виски.

– Разумеется. Я думаю, вы продолжите эту работу?

– Не знаю, что и делать.

– Прошу вас. Завтра празднование юбилея, и я буду очень занят.

– Вы меня не обманываете?

– В чем?

– Пообещав переправить записки моей жене…

– Зачем же обманывать?

– Слишком уж это хорошо, чтобы быть правдой. Все, что вы говорите…

– Согласись вы с самого начала сотрудничать со мной, никаких проблем не возникло бы.

Вдруг голос его дрогнул. Подбородок натужно задвигался, будто он затолкал в рот пяток жевательных резинок, кончик носа побелел. Его возбуждение, видимо, передалось и мне – от груди к рукам пробежала электрическая искра.

– Я вообще жалею, что сотрудничал с вами… нет-нет, я не шучу.

– Если вам не хочется писать, можете сообщить мне обо всем устно.

– О чем же?..

– Разве не ясно? О том, что я жажду узнать.

– О моих сексуальных возможностях?

Жеребец неожиданно ухватил за горлышко бутылку виски и грохнул ею по столу. Помня, должно быть, как он недавно ушиб руку о стол, жеребец решил воспользоваться бутылкой. Она почему-то не разбилась, а по мраморной столешнице побежала полукруглая трещина. Нажав на стол, он соединил ее края.

– Теперь на любой бензоколонке можно купить хороший клей.

– Только не говорите, что вам ничего не известно. – Жеребец коротко вздохнул и сжал зубы. – Речь идет о больной из восьмой палаты. О том дне, когда удалось восстановить функции нижней части тела вашего предшественника и добиться полного соединения его нервных окончаний с моими. Бесконечные консультации с сотрудниками отделения искусственных органов и сотрудниками отделения нейротехники, оказавшими мне всестороннюю помощь, затем совместный обед – все это заняло массу времени, и, когда я вернулся в восьмую палату, помнится, шел уже десятый час. Ее кровать была пуста. А ведь именно в тот день я превратился в жеребца. Девочка должна была меня ждать. Кто-то ее увел – это несомненно.

– Вы хотите сказать, что преступник – я?

– Самые серьезные подозрения падают, конечно, на вашего предшественника. Он был ее родным отцом, с больными ничего общего не имел и вдобавок не одобрял наших с ней отношений. Но как при всем желании заподозрить человека, от которого осталась лишь нижняя часть тела? Да и потом, у него алиби. Он тогда чуть не весь день старательно прикреплял к окончаниям моих двигательных нервов платиновую проволоку с кремниевым покрытием.

– Вы говорите о ваших отношениях, но ей же всего тринадцать лет, этой девочке…

– Вы превратно поняли мои слова.

– Если я у вас все время на подозрении, почему было не сказать об этом ясно и определенно? Глупо. Заставили меня зря потратить столько времени на донесения…

– Видите ли, я то верил, то сомневался.

– Ну что ж, мне, пожалуй, пора.

– Нет, так не пойдет. То, что преступник – вы, сейчас уже факт неопровержимый.

– У вас есть доказательства?

– Есть, причем сколько угодно. – Жеребец стукнул тетрадью по столу, но было видно – он слегка переигрывает. – Здесь все написано.

– Сомневаюсь.

– Во всех своих тетрадях вы намеренно указываете место, где сделаны записи. Слишком уж это нарочито. Позвонив вам сегодня – договориться о встрече, – я застал вас дома, что случается крайне редко, обычно вы задерживаетесь на работе. А вот ни вчера, ни позавчера вас дома не было. И ночевали где-то в другом месте. Мы с секретаршей пытались разыскать вас, и не пробуйте изворачиваться, не выйдет.

– Чего же не выследили?

– Вы огорошили нас своим быстрым бегом.

– Вся сила в туфлях для прыжков. Не угодно ли заказать такие же, сэнсэй?

– Сдаюсь. Но прошу вас, этой девочке необходим серьезный уход. Прошло уже почти три дня.

– Нет, только два.

– Болезнь ее называется «таяние костей»; кости исчезают – ужасно! Малейшее ослабление медицинской помощи – и под действием тяжести тела начинается укорачивание. Если произойдут необратимые изменения, будете виноваты вы. Прошу вас, умоляю. С каким трудом я превратился наконец в жеребца – неужели впустую?

– Бросьте причитать – вам это не к лицу.

– Утренний тест показал, что мои мужские качества значительно возросли. Присутствовавшая медсестра и та захлебнулась от восторга.

– Вы можете использовать в качестве партнерши кого угодно – свою жену, секретаршу, медсестру…

– Кончайте свои непристойности. Вам, видно, этого не понять. Для меня девочка из восьмой палаты незаменима…

– Единственное, что вы получили, – возможность подглядывать за тем, что она делает.

– Физическая близость меня интересует меньше всего. Для меня это вопрос философский. «Хороший врач – хороший больной» – вам такое высказывание известно?

– А я думал, для вас суть в физической близости.

– Врач издревле обречен страдать духовной ущербностью. – Жеребец заговорил с быстротой паука, ткущего паутину. Но я ощущал какой-то разрыв между его словами и мыслями. – Обязанность его вовсе не в том, чтобы сочувствовать боли пострадавшего, он должен остановить кровь, продезинфицировать рану, забинтовать ее. Он видит в пострадавшем не человека, получившего ранение, а рану, полученную человеком. Когда врачу с этой его привычкой вдруг попадется больной, предстающий перед ним человеком, он выходит из себя. И чтоб не выводить его из себя, больному надо перестать быть человеком. Постепенно врач обособляется от всех, становится одиноким, ожесточается и все больше отдаляется от людей. Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что предубеждение против больного – непременное качество, позволяющее стать знаменитым врачом. Подобное одиночество врача как раз и позволяет ему быть истинно гуманным, и это не парадокс. Только человек, противясь принципу выживания наиболее приспособленных, то есть естественному отбору, окружает заботой слабых и больных и гарантирует их существование. Герой погибает, а слабый живет. Фактически уровень цивилизации может быть вычислен по проценту никудышных людей, входящих в данное общество. Был, кажется, даже один политолог (имени его я не помню), который дал такое определение современности: «Век больных, опирающийся на больных, для больных». И нечего роптать на порочность нашего века. Больной имеет право требовать от врача одиночества. Если же, несмотря на все, врач решается бежать от одиночества – ничего не поделаешь, он одновременно становится больным и как бы двуликим. Я лично готов пойти на это. Потому-то, честно говоря, и не роптал из-за своей импотенции. Это – истинная правда. Скорее я заслуживаю жалости, ибо мое бессилие – свидетельство сближения с больными.

– Не убедительно. Не вы ли сами говорили, что и у больных, по мере того как они становятся настоящими больными, наблюдается повышение чувственности.

– С этого я и начал. Действительно, огромное количество примеров, получаемых путем подслушивания, убеждает: существование такого явления следует признать объективным фактом. Среди настоящих больных, похоже, нет импотентов. Даже во