Мария снова закрыла глаза. О нет, она очень боялась. Боялась, что ей не хватит времени.

Следующие дни стали для Ванды худшими в жизни. Этот калейдоскоп из надежды, страха и глубочайшего отчаяния будет вертеться в ее памяти при одном воспоминании о Марии.

Когда девушка увидела, как плохо обращаются с Марией, она отказалась покидать тетку. Выходила из комнаты только в туалет. Она раздумывала, не отправить ли телеграмму Йоханне и рассказать о плохом состоянии Марии. Но для этого нужно было бы выйти из палаццо. Ванда решительно отказалась от этого. Чем поможет Марии то, что Йоханна будет убиваться от волнений и переживаний? Лучше было сообщать в Лаушу только хорошие новости.

Племянница день и ночь сидела у кровати Марии. И только когда тетка засыпала, Ванда немного дремала в кресле, которое придвигала к кровати. Когда Мария проваливалась в лихорадочное забытье, Ванда заставляла себя бодрствовать. Было тревожно смотреть на Марию в такие моменты. Тетка разговаривала с людьми, которых не было рядом, иногда кричала, но Ванда ничего не смогла разобрать, кроме нескольких имен и обрывков слов. За многие часы у постели Марии Ванда поняла, как много существует видов смеха: иногда тетка хихикала, как маленькая девочка, потом хохотала во все горло или гоготала, как старуха, которая потеряла рассудок. Она находилась в мире, доступном лишь ей. Особенно страшно было, когда она замирала с отсутствующей улыбкой на лице. Мария выглядела тогда такой одинокой, что Ванде просто необходимо было ее обнять и погладить. Она не могла ее отпустить.

Ванде удалось уговорить графиню перенести колыбель Сильвии в комнату Марии. Сначала Патриция бурно протестовала: крики ребенка помешают больной, а у кормилицы может пропасть молоко. А если эта женщина больше не придет в палаццо, что тогда? Ванда, конечно, тоже не хотела так рисковать. И все же она настояла на своем, потому что надеялась, что близость Сильвии ускорит выздоровление Марии.

Оказалось, что все лишь выиграли от такого решения: кормилице было все равно, где кормился ребенок, молока поступало много, как и раньше, девочка бóльшую часть времени спала, а Мария смогла брать дочку на руки, когда просыпалась и чувствовала в себе силы. Это были прелестные моменты, которые напитывали Ванду энергией и вселяли надежду на лучшее.

Сначала Патриция стояла у двери, как сторожевой пес, неусыпно наблюдая за постелью больной. И только после того, как Ванда в лицо заявила ей, что не уйдет отсюда, пока Мария не поправится, Патриция решилась оставлять их на некоторое время наедине, когда Мария спала или бредила. Ванде всегда казалось, что в отсутствие итальянки становилось свободнее дышать.

Поведение Патриции было очень странным. На первый взгляд она напоминала обеспокоенную женщину, которая заботится о матери внучки. Но Ванде все же казалось, что графиня хочет контролировать каждую секунду, когда Мария не спит: как только невестка открывала глаза и хотела поговорить, Патриция тут же появлялась в комнате, словно подслушивала за дверью сама или дала специальное приказание прислуге. И каждый раз она что-то приносила с собой для Марии: то кувшин лимонада, то свежую воду и полотенца для холодных компрессов, то чистое белье. И ничего для Ванды. Она словно вынуждала ее выйти перекусить на кухню. Ванда делала это крайне редко, потому что от страха за Марию почти не хотела есть.

Неоднократно у племянницы складывалось впечатление, что Мария хочет ей срочно что-то сообщить. Но все исчезало, как только Патриция входила в комнату. И только во взгляде Марии читалась… какая-то недосказанность. Но она ведь не могла выгнать Патрицию из комнаты, это же был ее собственный дом! Поэтому Ванде ничего не оставалось, как ожидать возможности поговорить с Марией с глазу на глаз. Ей и самой пришлось отложить множество вопросов, которые вертелись на языке: «Почему ты не писала мне столько месяцев? Дошел ли наш первый пакет с детскими вещами? Почему твоя свекровь, заходя в эту комнату, смотрит как змея, которая хочет съесть кролика? И почему, черт возьми, не объявляется отец ребенка? Патриция мне только сообщила, что он в Нью-Йорке. В Нью-Йорке? В то время как родился его первенец?»

Но как только Мария в моменты прояснения хотела что-либо сказать, Патриция перебивала ее:

– Разговоры очень перенапрягают, подумай о том, что говорил доктор!

А Ванде она сказала:

– Задавать вопросы Марии, когда та в лихорадочном бреду, – это верх безответственности! Разве вы не видите, что она всего лишь бредит?

Но у Ванды не сложилось подобного впечатления. Девушка хорошо различала моменты, когда тетка бредила, а когда пребывала в ясном сознании. Мысленно Ванда называла Патрицию драконом, охраняющим пещеру, в которой заточили Марию. Ей еще предстояло узнать, как близко этот образ соответствовал действительности.

Антипатия к свекрови Марии росла у Ванды с каждым часом. Если бы «дракон» обращался с Марией плохо или небрежно, то Ванда уже наверняка смогла бы точно объяснить свое отвращение. Но каждое утро приносили свежее белье. Это Ванда уже замечала дважды. Подавали легкую, насыщенную витаминами еду, чайник у постели Марии всегда стоял со свежим чаем – Патрицию не в чем было упрекнуть. Она также позаботилась о том, чтобы врач осматривал Марию дважды в день. При этом Ванда вынуждена была выходить из комнаты. Она бы с удовольствием поговорила с мужчиной, но тот не говорил ни по-английски, ни по-немецки. А по-итальянски Ванда знала лишь несколько слов. Но когда этот человек выходил из комнаты, по его серьезному взгляду девушка сразу понимала: дела у ее тетки обстояли плохо. «Больше всего его беспокоит жар, – отвечала Патриция каждый раз, когда Ванда спрашивала, что сказал врач. – Во время родов возник разрыв, который нужно было бы зашить. Он воспалился, несмотря на обработку, и начал гноиться». Появившийся из-за инфекции жар не спадал.

Чувства молодой и старой женщин, заботящихся о Марии и переживающих за нее, объединились в этот момент.

* * *

Пламя, ярко-желтое и пылающее, прямо перед глазами. Словно в дымке, как через окно туманной ночью в Лауше. Она подходит ближе к огню. Или пламя приближается к ней? Все равно… Странно, пламя не такое уж горячее, как выглядит… Сердце его бледноватое. Губы Марии вытягиваются, она хочет вдуть воздух. «Ты должна сильно дуть, чтобы пламя запело!» Это голос ее отца! Мария улыбается. Она слышит его, но где сам отец? От радости она забывает о пламени и воздухе. Огонь угасает. И папа говорит: «Вот видишь, теперь он погас. Навсегда».

Ночная сорочка была мокрой от пота, когда Мария проснулась. Ей снился сон, такое случалось часто во время ее болезни. Она попыталась вспомнить его. Она должна вспомнить, это было важно!

Мария отпила чая, но вкуса не почувствовала.

В соседней комнате слышался голос Ванды. Кажется, она разговаривала с Сильвией или кормилицей. Но не с Патрицией. С ней она говорила не так приветливо. Мария невольно улыбнулась.

Преданная Ванда.

Любимая Ванда.