Для чего понадобилось этому человеку ружье в такой вечер, пришло ему в голову. Но он не остановился на этом вопросе. Он был так занят своим собственным положением, что чужие дела, каковы бы они ни были, не могли интересовать его. Если б он мог предупредить убийство, свернув с пути к своей цели, он этого не сделал бы в этот вечер.

Он выкурил вторую трубку, и его цель, представлявшаяся ему вначале туманною и неопределенною, обозначилась яснее.

Обличить его? Опозорить его? Нет! Он исполнит клятву, которую дал себе в тот день, когда узнал об участи своей дочери. Он останется верен самому себе и ее памяти. О последствиях, о цене, которою придется поплатиться пред Богом и обществом за удовлетворение своей жажды мести, он думал так же мало, как если бы был худшим из язычников и находился наедине с своим врагом в мире, где не существует правосудия. Приняв окончательное решение, он закурил третью трубку с мрачным успокоением, как довольный дикарь, напавший на следы своего врага и поджидающий его у своего вигвама, в тени камедевых дерев, чтоб убить его томагавком. Он, однако, еще не подозревал, что жертва его приближается к нему, расчищая ему путь к мрачному концу, окончательно определившемуся в его уме.

Полная луна всходила все выше и выше; ясная ночь становилась час от часу яснее, и магический свет, придающий красоту самому обыкновенному ландшафту, разлился над очарованным лесом. Ричард Редмайн вспомнил свое австралийское имение и лунное освещение, которое видал там, вспомнил свои несбывшиеся мечты. Без Грации это имение потеряло для него всякую привлекательность, без Грации даже Брайервуд был хуже, чем могила. С ней он утратил цель своей жизни и свое место на земле, и жил только для того, чтоб отомстить за нее.

В этот вечер он чувствовал в себе сверхъестественные силы, он считал себя как бы осужденным идти к известной цели. Если б он знал старые греческие истории, в которых люди действуют как слепые орудия судьбы, осужденные идти во что бы то ни стало к предопределенному концу, он нашел бы сходство между собою и этими жалкими существами.

Где-то вдалеке часы пробили половину десятого. Этот звук прорезался сквозь лесную тишину, хотя шум праздника и музыка не были слышны. Как еще рано! А ему казалось, что целая вечность прошла с тех пор, как он увидал сэра Френсиса Клеведона.

Его третья трубка подходила к концу, когда он услыхал в отдалении тихий шелест травы, потом заметил мелькавшее между деревьями женское платье, казавшееся белым при лунном свете, потом услыхал женский смех и мужской голос, и наконец увидал девушку и мужчину, которые шли, разговаривая, в его сторону.

Редмайн положил в сторону трубку и стал следить за приближавшейся парой, сначала бесцельно, потом со внезапным интересом, наконец с дикою радостью. Он спустился ниже по ступеням храма, протянул руку под каменную скамью, ощупал в траве спрятанное ружье, вынул его, осмотрел курок, приложил к плечу и прицелился, не колеблясь.

Он много упражнялся в стрельбе в Австралии, когда бродил от нечего делать с утра до ночи по лесам и холмам.

Девушка и ее спутник подходили ближе; девушка была, очевидно, простая крестьянка, спутник же ее джентльмен, и лицо его было так же хорошо знакомо Редмайну, как его собственное. Как он наклоняется к своей спутнице, и как она упивается его низкою лестью! Этот человек, кажется, только для того и живет, чтобы соблазнять невинных девушек, думал Редмайн. Разве не следует освободить мир от такого негодяя?

Они были на расстоянии двадцати миль от беседки, и ни тот, ни другая не смотрели по сторонам. Редмайн дождался, чтоб они подошли еще ближе, и выстрелил, прицелившись, в грудь мужчины.

Несчастный упал ничком в траву. Девушка остановилась, дико озираясь, и с криком ужаса упала на колени пред убитым. Ричард Редмайн бросил ружье в заросшую травой ложбину и пошел спокойно домой.

— Я рад, что это сделал, — сказал он себе.

Никто не заметил удаления Ричарда Редмайна из Клеведонского парка. Его юношеские похождения за орехами и белками ознакомили его с каждым бугром и рвом, с каждым кустом орешника и шиповника в окрестностях Брайервуда. Он знал, что у южной стены парка стояла лестница, с помощью которой он мог перелезть на Кингсберийскую дорогу в таком месте, где в это время можно было не опасаться никакой встречи.

Но чувство страха не смутило его ни на минуту. В его быстром удалении не было ничего похожего на бегство преступника. Он сделал свое дело, и шел домой. Много ли, мало ли времени пройдет, пока его не позовут к ответу за это дело, ему было все равно. А то что рано или поздно придется ответить, он считал неизбежным, и намерен был не отрекаться от своего поступка, хотя бы пришлось поплатиться смертью на виселице.

В результате своего смелого выстрела он не сомневался. Человек, попадавший в птицу, казавшуюся точкой в голубом небе, не способен был промахнуться, стреляя в человека на расстоянии тридцати шагов.

Раскаивался ли он в своем поступке? Сожалел ли он, что сделал дело, отлучившее его от его ближних и сравнившее его с Каином? Нет. Не раскаяние чувствовал он, а успокоение, словно исполнил задачу своей жизни. Он взглянул на небо, представил себе свою дочь в надзвездном мире, и готов был крикнуть ей, что все ее обиды отмщены.

Первые ракеты показались над деревьями, когда он влезал на лестницу. Он остановился на верхней перекладине и стал смотреть на огненный дождь, сыпавшийся по небу.

«Они еще ничего не знают, если пускают свой фейерверк», — подумал Редмайн.

Он постоял несколько минут на лестнице, ожидая продолжения, но после нескольких первых ракет, быстро следовавших одна за другою, фейерверк внезапно прекратился.

Редмайн спрыгнул на пустынную дорогу и скоро свернул на луговую тропинку, по которой пришел утром. Он не ускорял шагов, как человек, опасающийся преследования, он шел медленно и был спокойнее, чем по время своего утреннего пути в Клеведон.

Было около одиннадцати часов, когда он вернулся в Брайервуд. Какая страшная тишина царила в старом доме, когда он вошел, и как звучно раздавались шаги его по непокрытому полу! Он вспомнил вечер, когда вернулся в первый раз из Австралии, гордый и счастливый, и вошел в этот дом, уверенный, что дочь бросится ему на шею и прижмется головой к его груди. О, несчастная ночь! Неужели человек, погубивший эту девушку, не заслужил смерти?

«Мог ли я не убить его?» — спросил он себя с полным убеждением, что поступил справедливо. Он не зажег с, л в кухне, не остался посидеть внизу, но прошел прямо наверх в свою спальню и тотчас же лег в постель. Воспользоваться ночью, чтобы бежать и спастись от последствий своего преступления, не пришло ему в голову ни на минуту. Он считал бесчестным отречься от сделанного дела, спастись позорным бегством и допустить, чтобы какой-нибудь невинный человек поплатился за его поступок. Ложась в постель, он вспомнил, что было время, когда на ней лежал негодяй, замышлявший в его доме погубить его дочь, и подумал со злобным чувством удовлетворения, как жестко и холодно ложе, на которое он уложил его в этот вечер, и как страшен его сон.