Обступили. Галдят, хлопают другу друга по плечам, и есть… есть что-то в их глазах, отчего понимаешь: тебя видят всего, до последнего уцелевшего волоса на бровях, царапают острыми взглядами, будто запечатанный ларец с самоцветами — а что там есть под крышкой? — только нет больше спасительной тряпки на лице, за которой можно было спрятаться.

— Лежи не вставай.

— Сколько дней валялся?

— Четыре.

— Сколько уцелело?

— Половина. Пять десятков. Здорово нас потрепали.

Ишь ты, лежи не вставай. Да как встать, если лежишь не на ложнице, а на еловых лапах, и ноги вниз не сбросить никак, а вставать придётся с земли, но такие подвиги пока не по силам.

— А Догляд где?

— Жив.

Языком ворочал всего ничего и свету в глаза пустил, будто волоковое окошко в тёмной избе на волосок отодвинул, но словно второй раз против огненных тварей вышел. На первый раз хватит…

— Сиди ровно, не дёргайся, — Стюжень отошёл на шаг, посмотрел так, посмотрел сяк. — Я знаешь ли не брадобрей и не стригаль. Станешь ёрзать, выйдет криво.

Сивый сидел на походной сидушке неподвижно, но была бы воля, разогнал бы всех по делам, все пять десятков, а так… если нет твоей воли, сиди, ухмыляйся.

— Старик, больно круто взял! Наголо хочешь остричь?

— Ага, парень мало того, что воевал, считай, без портов и сапог, так ему и с голой башкой ходить?

— Вон там, справа ещё забери, торчит!

— Да ты только кончики подпалённые режь!

— Надо было намочить. Гля, торчат как пакля!

— Дед, я всё понимаю, ворожба, туда-сюда, но волосы стричь, это тебе не снадобья варить! Тут душа нужна.

— Дай сюда, я покажу, как надо.

Безрод сидел, невинно закатив глаза к небу. Сейчас терпение Стюженя закончится, вон усы начал жевать, а это признак вернее, чем потащил бы меч из ножен.

— А ну цыц мне тут, болтуны! Кроме волос я ещё языки подрезаю! Заняться нечем?

Уцелевшие десятки весело разоржались. Да, нечем! Нечем! Когда такое бывало? Нет ни одного здорового, кто погрызен, кто подпалён, кто прожжён насквозь. Такого погребального костра в этой долине, поди, сроду не было. Как ещё дровьё нарубили? Руки топоры не держали, вои стоять не могли. Да что дровьё, как оттниров умудрились нашинковать? Безрод через боль усмехнулся едва представил себе — ты гляди, начисто силы высосало тем вечером, даже ухмыляться трудно — вот спускаешься ты со склонов, чисто на прогулку вышел, сейчас тварюшки всю грязную работу сделают, сам из себя ты весь такой красивый, а тут на тебя летят уроды, похлеще пекловых псов: морды в крови, где не в крови, там в волдырях, где не в волдырях, там с подпалённой шкурой, бровей нет, бороды тлеют. Орут, машут мечами, секирами, копьями и тем, что от них осталось, а пекловые псы… а зверушки с визгом умчались, и тут даже следопыт не нужен, чтобы рукой показать — вон бегут, земли не касаясь, визг на всю округу стоит.

— Ноги как? Держат?

Стюжень скривился и рукой махнул. Стоять можно, остальным сильнее досталось. Припадая на правую ногу, отошёл, ещё раз оглядел работу, покосился на гогочущих бездельников и громко возвестил:

— Готово! Следующий!

Сивый уковылял к ручью, скинул холстину, вытряхнул. Ручей узенький, шаг в ширину, уляжешься в руслецо, голову на камень, и хоть засыпай. Души всё равно пока нет. В небе она. Летает от счастья. Будто всю жизнь правды искал, понять хотел, что такое нега, а нега, оказывается, это после пекловых тварей в холодном ручье полежать. Если прислушаться, песню услышишь. Это тело поёт. Руки-ноги, обожжённая шкура, рубцы.

— Ровно синими верёвками опутан, — Взмёт прихромал со стороны головы, тяжело опустился на валун. — Болят рубцы?

— Давно отболело. Просто тянут.

— Пленных оттниров разговорили. Кто бы мог подумать… Из вулкана звери, пекло их естество. Уж как приручили, то отдельный рассказ. Ничего, порасспросим. Ещё ничего не знаю, а волосы, те, что остались, уже дыбом стоят. Пекловых тварей приручить… На человечину натаскивали что ли?

— Всё возможно.

Помолчали.

— Парни что говорят?

— Про тебя красивого? — Взмёт, морщась от боли, рассмеялся. — Про того душегуба со страшными рубцами? А вон что говорят. Слышно?

Ага слышно. Гогочут. Стюжень рыжего стрижёт, с усами до груди… ну, того, у которого были усы до груди. Хвост свою очередь отстаивает, он следующий, шутейно выталкивает здоровенного Мотыляйку, вернее пытается вытолкнуть.

— Против тебя пакость какую-то задумали, — Взмёт буркнул и отвернулся. — Подкатывал ко мне один. Дам против тебя показания или нет. Узнал откуда-то, что мы на ножах были. И баба с ним. Чернявая такая, красивая, зараза, глазки строила, мало из одёжек не выпрыгивала. Только я ведь не дурак. Да к тому же не красавец и шепелявлю. На меня бабы не вешаются. Даже пить с ними не стал.

— Грудастая? Ассуна зовут?

Млеч вытаращился на Безрода, словно в ручье, в котором и воробью ног не замочить, всплыл Морской Хозяин. Подумал, подумал и молча кивнул. Как на самом деле звали — мрак её знает, но титьки там… Молчал и Сивый. Вон когда всё началось. Не было ещё никакого мора в помине, а грязная задумка уже цвела пышным ядовитым цветом.

— Говоришь, грех на Догляде?

— У него на лбу написано «золото».

Млеч согласно кивнул. Сволочь ещё та.

— Ему половина сотни должна, — поморщился. — Была должна.

— Ничего. Я отдам.

Десяток, что за скалу не пошёл и остался при лошадях, через несколько дней привёл подмогу. Раненных переправили через обломок скалы на ту сторону ущелья, ходячие сами перебрались. Оттниры и носу из лесу не показали. Те, что уцелели в рубке, в горы забились, у вулканного пеклища сидят что ли, тварюшек заклинают? А лошади… а лошади сами нашли выход. Уже выбирались из ущелья в долину, как из седловины с левой стороны раздалось ржание и — вы только поглядите — Стюженев жеребец вывел почти всех. До Преграды, приморского городка-крепости, доехали все вместе, дальше дружина ушла в стольный град, а Догляду Взмёт дал несколько дней воли от службы, наказал повидать новорождённого сына и от всей дружины передать гостинцев.

— Где он золото прячет? — сидя в едальной постоялого двора, Стюжень холодно наблюдал за Доглядом, что наливался брагой поодаль.

— Где-то недалеко.

— Уж как пить дать. Если подвернётся случай, за ладью нужно будет расплачиваться быстро, пока не увели.

Сивый усмехнулся.

— Знаешь кого встретил на пристани?

— Кого?

— Люнддалена.

— Кто такой?

— Купчина. Оттнир. Помог ему перед войной. Ты ещё меня в чувство потом приводил.

Старик оживился.

— А-а-а, та история на пристани. Ну-ка, ну-ка, становится интереснее! Узнал?

— Когда заговорил, узнал. И скоро он захочет продать свою ладью по дешёвке.

— Какому-нибудь долговязому дружинному из млечей?

— Как догадался?

— Я тебе волос недавно скоротил, но будешь паясничать, повыдёргиваю всё к Злобожьей матери! Он согласился?

Безрод усмехнулся.

— Сам спроси. Вон, на пороге.

Статный оттнир в синей, полотняной верховке, вышитой солнцами и волнами как раз встал в дверном створе и оглядел едальную. Сивый поднял голову. Оттнир улыбнулся, махнул рукой, подошёл.

— Я Люнддален, почтенный старец, хотя язык не поворачивается назвать старцем сильного человека, которому по руке огромный меч!

Ворожец улыбнулся, крепко пожал протянутую руку.

— Я Стюжень, и что-то мне подсказывает: человеку с таким открытым взглядом не грозит превратиться в старости в ворчливого пачкуна, который забыл, что такое тяжесть меча в руке.

— Значит, в молодости ты был хват-парень и носил что-то, похожее на синюю верховку с солнцем и волнами?

Старик, смеясь, развёл руками.

— Наверное носил, так же, как ты не позволяешь себе забыть, что такое меч.

Двое весело смеялись, почувствовав расположение друг к другу, третий лишь усмехался.

— Как здравствует твоя доченька?

Глаза Люнддалена потеплели.

— Увы, мой спаситель, доченькой она была годы назад. Теперь это своенравная дева, и честное слово, по крайней мере половина моей седины — её добыча.

— Капризна?

— Волею судьбы я много странствую, часто беру дочь с собой, и в одном из городов её сбили с толку какие-то проповедники. Они что-то вещали на площади, и с тех пор моя Гутила одержима помощью страждущим. Не поверите, иногда приходится сказываться беспомощным, чтобы урвать