— Ты гляди, — хозяин даже на месте подскочил. — Неужто князья поумнели, объединиться решили? Хорошо бы, конечно, на одном ведь языке говорим. Вот мы с Легоньком, это сосед мой, двоюродные братья, и нет бы нам…

— Так, говоришь, попасть туда легко?

— Если прямо на углу встать, — рыбак начал объяснять. — Ну… там суша угол рисует: здесь пряменько идёт, а левее — в губу обрывается…

— Ну, угол, — млеч кивнул. — Знаю. Где Озорница со скал в море падает?

— Не, угол чуть дальше от Сторожища по губе, аж до самого моря. Вот, стало быть, если прямо на углу встанешь, до Скалистого на лодке можно доплыть. Если небо чистое, конечно. Хорошее место для заставы, вот не сойти мне с этого места! Лучше не придумаешь! А знаешь почему?

— Почему? Я же должен знать, куда еду службу ратную тащить!

— Если с полуночи идёшь на полдень Скалистый никак не минуешь — донные скалы там и справа, и слева. Мелкие, зараза, и волны там постоянно, и ветер какой-никакой ураганит — даже если во всей остальной морской округе тишина и безветрие.

— Волны?

— Ага. Хоть семи пядей будешь во лбу, хоть места те будешь знать, как родинки на теле своей бабы, всё равно не убережёшься. Располосует днище, чисто когтями.

— И только около Скалистого…

— Ага, и только около Скалистого море мало-мало глубокое. Стало быть, идёшь ты на ладье воевать Сторожище, хочешь, не хочешь ручкой помашешь заставным. Они тебе: «Вы куда?» А ты в ответ: «Сторожище хотим захватить». Заставные: «А-а-а, ну ладно», и вестовую птичку в небо фу-у-ух!..

— Птичку в небо… донные скалы, — утром Коряга шёл верхом на запад, вспоминал словоохотливого рыбака и криво улыбался. — Расскажи мне то, чего я не знаю.

Угол, значит, угол. Дорога идёт вдоль берега моря, заблудиться невозможно. Разок повстречал моровых. Жизнь больше не будет прежней. Как пахари добрались до моря, оставалось только гадать. Четверо, ещё живые, сидели вокруг прибрежного валуна, в перестреле от полосы пенного прибоя, и сил встать у них не осталось. Над умирающими летали чайки, но даже пернатые твари не польстились на добычу, ровно чуяли угрозу, просто крутились в вышине и орали. Увидев болезных, Коряга остановился. Ждал, покажутся ещё моровые или это всё. Это всё. Можно спокойно объехать, неожиданностей не будет. Но когда млеч обходил валун с умирающими шагах в пятнадцати правее со стороны моря, один из четверых открыл глаза и что-то прошептал. Мог и должен был проехать, ведь ничто сотника млечского князя с землепашцами не связывало, но отчего-то Коряга остановился.

— Что?

Моровой что-то сказал, но когда у тебя в щеках по лишней дырке, рассчитывать на понимание трудно. Слова без звука слетали с бескровных губ, язвы запузырились, видный в дыру заворочался во рту язык.

— Не понимаю. Не слышу.

Моровой едва заметно, с неимоверным усилием показал на море. Также еле заметно кивнул.

— Море?

Кивнул. С трудом приподняв руку, положил себе на колено и погладил, ровно кошку или собаку.

— Море? Море хорошее?

Да, да! Море очень хорошее. Чистое, пахнет свежим ветром и солью.

— Вы пришли к морю, чтобы увидеть его перед смертью?

Моровой едва заметно кивнул и тряской рукой, которая пару раз срывалась и в бессилии падала, всё-таки показал на Корягу.

— Я?

Ты, но не ты, чуть правее.

— Я и в то же время не я? — млеч оглядел себя — что там правее?

— Меч?

Нет.

— Лук? Стрелы?

Да, да! Пахарь слабо показал на Корягу, указательным и средним пальцами изобразил шагающего человека, и на пределе сил выпростал вперёд ладонь, мотнув пару раз головой из стороны в сторону. Не подходи. Издалека.

Коряга закусил ус.

— Ты просишь помочь уйти?

Да. Очень прошу. Просим. Море. Море чистое и солёное. Последний раз…

Первой стрелой млеч пронзил насквозь того из моровых, что сидел по левую руку «болтуна», привалившись головой на его плечо. Говорливый закивал — пару раз еле-еле кивнул. Второй стрелой Коряга убрал того, что сидел справа. Новый знакомец поблагодарил кивком. Чтобы увидеть третьего, пришлось проехать камень и развернуться лицом туда, откуда приехал, но когда «болтун» остался один и ждал спасительно стрелы, млеч вдруг опустил лук.

— Послушай, кто тебе эти трое?

Умирающий с трудом приоткрыл глаза, что-то беззвучно произнес.

— Не понимаю.

Моровой согнул руки в локтях, одно предплечье определил у тела и еле заметно покачал. Корягу тряхнуло, холодок родился где-то между лопаток и скатился по хребту в живот. Аж волосы на руках дыбом встали.

— Дети?

Седой пахарь кивнул, потом склонил голову направо и развёл большой и указательный пальцы, будто пескарика вымерил. Вот такие, крохотные.

— Внуки были? Старшего дети?

Кивнул. С дырой в щеке, в рубахе, насквозь мокрой от дурнотной жижи, истекающей из гниющего тела, с зелёной ядовитой пеной вокруг язв, с красными воспалёнными глазами… при всём этом умирающий землепашец исхитрился улыбнуться, и ни на мгновение млеч не усомнился: это не судорога свела лицо предсмертными корчами, а нежность вылезла наружу из самых глубин человеческого нутра, растолкала жар, гной, тошноту, пробралась на лицо и своими руками сложила губы в улыбку. Так над поверженной твердыней врага на свежих ветрах взметается праведный стяг победителя. Снежная лавина покатились по хребту Коряги, шерсть на груди и спине едва одежду не подняла, сотник молниеносно вздёрнул лук и, не целясь, сделал улыбку пахаря, обращенную к морю, вечной.

Таскать дровьё пришлось аж из близлежащего леска и собирать плавник по берегу, но млеч отчего-то ни разу не матернулся, всё стояла перед глазами язвенная улыбка и разведённые пальцы «вот такие пескарята», а когда на берегу глубоким днём заполыхал погребальный костёр, Коряга молча сидел на песке шагах в двадцати от огня и тупо смотрел на море. Чистое. Свежее. Хорошее.

Коня млеч оставил в деревушке почти на самом «углу». Заплатил за месяц содержания, пообещал строго спросить, если что-то выйдет не так и даже кулачище показал на всякий случай.

— Боярин, вернёшься, не узнаешь своего вороного! На золотом овсе отожрётся так, что гонять придётся!

Коряга улыбнулся. Золото к золоту, кто бы сомневался. На виду у всех ушёл в Сторожище, но едва скрылся из виду, нырнул в лес, передневал в чаще, а заполночь просто свёл у хозяев ладейку, ровно коня в поводу. В торец привязного столба, что держал на привязи ладейку, сунул мелкий серебряный рублик, благо трещин в дереве хватало. Не море, так человек всё равно сманил на верёвке ходкую красавицу. Нос положил на Зарь-звезду, шёпотом поблагодарил Морского Хозяина за безветрие и ну преть на вёслах и гонять воду от себя. К рассвету судёнышко уткнулось в полдень-восточную оконечность Скалистого, вымотанный млеч на тряских ногах встал на каменистый берег и дрожащими руками выгреб из ладеечного чрева мешок с припасом, верховку, оружие. Кое-как потащил посудинку на берег, привязал к валуну, огляделся. Пологий берег зарос лесом, чуть правее и чуть левее скалы вздымались без всякого намёка на пологость, и выходит, просто повезло выбраться на сушу в том месте, где можно нырнуть в лес.

— Спать, — бормотал млеч, карабкаясь меж повалок и густющих кустов. — Спа-а-а-ать! Всё завтра.

Медвежьим нюхом ведом, Коряга пёр в буреломе, пока не набрёл на крошечную полянку, и даже не полянку, а место, про которое позабыли безалаберные деревья и кусты. Не заняли. Млеч натянул полог, пожевал вяленого мяса, запил бражкой, нырнул под одеяло и, зарывшись носом в плат, повязанный на шее, провалился в усталый сон.

* * *

— Нет там ничего! — косматый купчина с налитыми кровью и брагой глазами стукнул по столу кулаком. — Тоже мне! Тайны! Вот захочу, прямо теперь туда пойду!

— Ну-ка охолони, дурень! — купец постарше и побогаче сединой мало не всем весом налёг красномордому на плечо. — Ты и по трезвому, бывало, дел воротишь, сиди уж.

— Дел воротишь… — повторил косматый, проглядел старшака насквозь невидящим взглядом и пьяно икнул.

— Напомнить? А кто прошлым годом гнилого зерна купил, не знал потом, куда девать, даже лошади есть не стали.

— Свиньи съели, — буркнул под нос пьянчуга.

— Ну-ка громче!

— Свиньи съели! — рявкнул купчина и жахнул по столу кулаком.

Седой выпрямился, оглядел купецкую избу и руками потребовал,