Когда он вышел, пошел Малков проводить его и сказал ему: «Реб Зерах, большое дело есть у меня к тебе». Сказал реб Зерах: «Я не занимаюсь большими делами». Сказал он ему: «Это касается пожертвования, и сказали наши мудрецы, благословенна их память, что велико значение пожертвований, которые продлевают годы жизни человека в этом мире и дают ему жизнь в мире будущем». Сказал реб Зерах: «Сколько ты хочешь?» Сказал Малков: «Тысячи тысяч и десятки тысяч я хочу, да только пока я пересчитаю все деньги, может, не дай Бог, душа бедняка расстаться с телом, и потому ограничусь я на данный момент одним бишликом». Вытащил реб Зерах кошелек и дал ему деньги. Взял Малков деньги и хотел положить их в карман. Сказал ему реб Зерах: «Каждый получающий деньги обязан пересчитать их». Сказал Малков: «Достоин он того, реб Зерах, чтобы положиться на него: он умеет считать деньги». Сказал ему реб Зерах: «Тем не менее». Сосчитал Малков деньги и увидел, что до бишлика не хватает матлика. Сказал ему реб Зерах: «Один матлик я вычел, чтобы моя жена, Рахель-Лея, тоже могла дать пожертвование». Сказал Малков: «Неужели ради пожертвований Рахели-Леи мы обездолим бедняка?» Сказал реб Зерах: «Чтобы ты не сердился на мою Рахель-Лею, добавлю тебе этот матлик».

Спросил Хемдат Малкова, когда тот вернулся от реб Зераха: «Что это за боль в пояснице и мешок с динарами и отчего вы смеялись так?» Сказал Малков: «Это был намек. Когда покупал реб Зерах землю, на которой построены дома Неве-Шалом, дал он владельцам земли вексель, который называют чеком. Не захотели они принять чек, ведь в те времена не было банка в Яффе. Поехал он в Иерусалим и обменял чек на деньги. Сшил себе длинный мешок вместо кармана, и положил динары в этот карман, и прикрепил его к пояснице, чтобы не заметили карман грабители в дороге. Грабители не заметили кармана, зато поясница заметила его, пока не начал он купаться в море и не вылечился».

Спросил Ицхак Хемдата: «Кто он, реб Зерах этот?» Сказал он ему: «Так ведь он — рабби Зерах Барнет, из тех, кто строил Меа-Шеарим в Иерусалиме, и Петах-Тикву, и Яффу! Когда впервые появился рабби Зерах в Яффе, еще до того, как отправился в Петах-Тикву, не нашел он здесь ашкеназского миньяна для молитвы. И уже гораздо позже, когда он вынужден был оставить Петах-Тикву, так как понял, что не может прокормиться работой на земле, вернулся он в Яффу, и купил участок земли, и построил дома, и заселил их. Странно мне, что ты не слышал о рабби Зерахе».

Несмотря на то что Ицхак долгое время жил в Яффе, он не помнил, как выглядел рабби Зерах, ведь тот не выделялся своим внешним видом среди остальных жителей Яффы. И хотя выполнял Ицхак несколько раз малярные работы в домах Барнета, не интересовался он, кто таков Барнет, чье имя носит целый ряд домов, как не спрашивал и о других домах и улицах, в честь кого они названы. А может быть, он и вовсе не встречался с ним: в те годы, когда Ицхак жил в Яффе, был рабби Зерах за границей. Как только видел рабби Зерах, что деньги его кончаются, а в Яффе нет у него возможности заработать, возвращался он в Лондон на свою фабрику. И благодаря тому что вся его деятельность была ради Эрец Исраэль, труды его не были напрасны. И когда были полны его руки от благословения Всевышнего, возвращался он в Эрец Исраэль и делил свои деньги на три части: треть — на постройку домов, и треть — для хедеров, и треть — для себя.

Сказал Малков: «Неблагодарное поколение! Не знает оно тех, кто строил для них! Ведь если бы не реб Зерах и ему подобные, не было бы у вас даже места для ночлега. Ты знаешь Асканского, и Аскановича, и Аскансона, которые пришли на все готовое к накрытому столу, и едят приготовленное для них другими, и получают плату за то, что поедают это, — и тут взглянул Малков на Ицхака сердито и добавил: — Уже сказал об этом „Хапоэль Хацаир“ и раскрыл их лицо, — и точно, нужно было написать об этом. А я еще добавлю: вот осуждаете вы халуку и говорите, что вся халука попадает в карманы тех, кто распоряжается ею. Мало того что все это выдумки, но ведь эти распорядители растят детей в мире Торы, и остаются в Эрец Исраэль, и страна отстраивается и развивается. Обладатели же новой халуки, берущие себе во много раз больше, — какая польза стране от них? Собирают конгрессы, чтобы поехать за границу, и ходят там по театрам и циркам, и обогащают гоев на деньги, оторванные евреями от куска хлеба. А детей своих посылают учиться за границу, и те становятся там полными гоями. Однако отдадим должное этим грешникам. Оттого что они превращаются в гоев, они оседают в других странах, и не возвращаются сюда, и не загрязняют Эрец подобно своим родителям».

Сказал Хемдат: «Видел я, что реб Зерах пил и расплачивался, и потом снова пил и расплачивался, почему не заплатить сразу?» Сказал Малков: «Кажется ему, что хватит ему одного стакана, а так как недостаточно ему, пьет второй. И ведь все платят половину матлика, а он платит целый матлик, чтобы заплатить за тех, что пьют и не платят. Но ведь дом его полная чаша, зачем же он приходит пить чай ко мне? Потому что он не хочет утруждать свою жену, которая готовит обеды для учеников в бейт мидраше, выстроенном им».

3

Они еще беседуют, как вошел человек небольшого роста с белокурой бородой и красивыми синими глазами. Неловкий в движениях, в истрепанной одежде, всем своим видом показывающий, что он стесняется людей. Стеснительность эта появилась не оттого, что он высоко ставит людей, а оттого — что он низко ставит себя.

Но сквозь эту стеснительность проглядывала его мудрость, несмотря на все его простодушие и наивность. Как только увидел его Малков, позвал свою дочь и сказал ей: «Йетеле, Йетеле! Принеси поскорее стакан чаю Бреннеру!» Малков обычно не просит свою дочь помогать ему, но раз Бреннер пришел — жаль ему даже на минуту оторваться от него, поэтому позвал он дочь.

Малков и Бреннер учили Тору у одного и того же ребе, у ребе Хашиля-Наты Гнесина, отца Ури Нисана Гнесина, и потому особая близость была между ними, хотя и не учились они в одно и то же время, так как Малков был старше Бреннера. Хотя Бреннер изменился и перестал соблюдать заповеди, Малков не переставал любить его. Он помнил его преданность Торе и богобоязненность в юности и любил его за добрый нрав, и широту души, и за то, что даже после того, как он пошел по дурной дороге, не старался повести за собой других к неверию.

Сказал Бреннер Хемдату: «Я проходил вчера и видел у тебя зажженную лампу». Сказал тот ему: «Почему же ты не зашел?» Сказал он ему: «Так ведь ты превратил свою комнату во что-то вроде фетиша, как же я зайду?» Промолчал Хемдат и подумал: верно сказал Бреннер — если бы я не сделал из своей комнаты нечто вроде фетиша, я не сидел бы сейчас здесь, а сидел у себя в комнате вместе со своим земляком и мы говорили бы о Галиции. Сказал Хемдат Бреннеру: «А ты доволен своей комнатой?» Сказал тот ему: «Доволен». Сказал Хемдат: «Но ведь она темная». Сказал тот ему: «Я пододвинул свой стол к окну». Сказал он ему: «Но уличный шум лишает тебя покоя». — «Хемдат, Хемдат! — ответил Бреннер. — Все еще ты убежден, что покой зависит от внешних вещей! Покой — это то, что внутри».

Все это время не сводил Ицхак глаз с этого большого писателя, брата всех униженных, который не отличается ни своей одеждой и ничем другим от простых рабочих. Заметил его Бреннер и поздоровался с ним. Ответил ему Ицхак на приветствие и не мог опомниться, что вот он поздоровался с самим Бреннером и не чувствует, что это — Бреннер!