Радостным был тот роман вначале и печальным в конце, как большинство романов с их девушками. Ничего не осталось от всего этого, кроме раскаяния и стыда. Сказала Соня: «Что ты выстукиваешь? Расскажи лучше нам о Париже». Как только начал он рассказывать, встала и одернула на себе платье, как бы собираясь уйти. Через минуту уселась снова на стул и подумала про себя: а я погребена здесь в песках Яффы между морем и пустыней, и куда бы ты ни повернулся, либо верблюды и ослы, либо писатели и учителя. Яркони сидел и рассказывал, и чем больше добавлял к сказанному, тем сильнее хотел остановиться, и чем скорее хотел остановиться, тем больше добавлял и рассказывал. Соня сидела и слушала с закрытыми глазами и распахнутым сердцем. Открыла вдруг глаза и увидела Ицхака. Ударила его по плечу и сказала: «Даю голову на отсечение: этот парень не слышал ни слова».

И в самом деле, не слышал Ицхак ни одного слова, а вспоминал в эти минуты свою первую ночь в Петах-Тикве, когда привел его Рабинович в комнату Яркони, уехавшего за границу. Прошло время — уехал Рабинович, и вернулся Яркони, и вот сидит он между Ицхаком и Соней. Сказала Соня: «Сидит человек — здесь, а голова его — в другом месте. Куда ты смотришь, Ицхак?» Ицхак смотрел на столик, за которым сидели играющие в шахматы. Один сидит себе, отвернувшись от шахматной доски, а другой передвигает шахматные фигурки по полю. Ицхак не разбирался в шахматах, но ему было интересно, кто из них победит: тот, что играет, как принято, или тот, что играет и не смотрит на фигуры. Яркони прервал свой рассказ и сказал: «Вот и господин Асканович, и с ним Асканский, и, как мне кажется, также Аскансон. Да-да, Аскансон, собственной персоной, живой и невредимый».

Господин Асканович вошел, вытирая пот на затылке и глядя на публику, как оратор, осматривающих своих слушателей, и ответил на приветствия со всех сторон. Поднял Ицхак глаза и посмотрел на него, как смотрит обычно человек, живущий трудом своих рук, на человека, изображающего деятельность, и приветствовал его наклоном головы, а потом разозлился на себя, что по привычке поступил так.

Господин Асканович вошел и сел. Положил перед собой шляпу и спросил: «Итак, что мы пьем, горячее или холодное?» По привычке выступать перед публикой, он говорил во весь голос и осматривал сидящую здесь публику. «Итак, о чем мы говорили? Об „эрец-исраэльском“ учреждении. Так вот, сказал я, что основал Давид Вольфсон такое учреждение и прислал к нам двух немцев, чтобы доказать, что нельзя ничего сделать в Эрец Исраэль. Яркони, ты здесь? Благословен прибывший! Где ты был, в Берлине?» — «Да нет, в Париже». — «Действительно, верно. В Париже ты был. А как здоровье госпожи Цвайринг? Приветствую ее, прекрасно, прекрасно! Нет сомнения, что большая выгода для Эрец Исраэль ожидается от насаждений клещевины. Что вы там едите, мороженое? Каково оно сегодня? Что хотел я сказать?..» Асканский и Аскансон закивали головами. Добавил господин Асканович: «Так вот, в Эйн-Ганим не все в порядке». — «Да, да, нельзя сказать, что чай — горячий», — сказал Асканский. Сказал господин Аскансон: «Это мой стакан и это лимонад». — «Лимонад?» — «И притом мой». Сказал господин Асканович: «Чудесное дело, чудесное дело. Если бы был Гильбоа здесь, то написал бы об этом целый роман». Господин Асканович не любил писателей за то, что те отводят свои глаза от Эрец и продолжают писать о местечке, и о ешиве, и о бейт мидраше, за исключением Гильбоа, у которого все, что он пишет, — это об Эрец Исраэль и о ее поселениях.

Трое функционеров начали скучать. Все еще хотелось каждому из них найти в тайниках своей души что-то интересное для собеседников. Не успевали связать несколько слов, как проходило желание, и пустели их лица, и тупая грусть сковывала их уста. Это — грусть людей, в чьих делах и в чьих речах нет ни основы, ни полета. Прижал господин Асканович платок к темени и сказал: «Завтра — большой день, завтра корабль прибывает из Одессы — наверняка он везет письма и циркуляры от Одесского комитета».

3

Показала Соня глазами Ицхаку на девушку и сказала: «Ты видишь ее? Это Яэль Хают. Подлизывается к Хемдату, а смотрит на Шамая». Ицхак любил Хемдата, как любят еврейские юноши поэтов. Как только услышал, что он здесь, загорелся желанием взглянуть на него. Сказала Соня: «Подойдем к Хемдату». Сказал Яркони: «А Яэль что скажет?» Сказала Соня: «Яэль поухаживает тем временем за тобой».

Хемдат обрадовался Яркони и был приветлив с Ицхаком, он относился так ко всем людям. Он говорил обычно: если повстречался мне человек, значит, так надо; ведь если бы это было не так, не стало бы Провидение заботиться о нас и устраивать нам встречу. А раз повстречался мне человек, обязан я отнестись к нему с симпатией. Так вот, приветливо встретил Хемдат Яркони и обрадовался Ицхаку. Два гостя сразу из Европы и из Иерусалима. А поскольку весь мир связан с Иерусалимом, спросим сначала, что нового в Иерусалиме? Сказала Соня: «Разве ты не видишь, Иерусалим отращивает бороду». Взглянул Хемдат ласково на Ицхака и сказал: «Всякий раз, когда я брею себе бороду, руки мои дрожат, будто я наношу оскорбление образу Божьему». Сказала Соня: «Если так, почему ты не отращиваешь бороду?» Сказал Хемдат: «Почему? Чтобы не чувствовать себя праведным в собственных глазах, и не возгордиться, и не вознестись чересчур». Сказала Соня: «А на самом деле?» Сказал Хемдат: «А на самом деле уже записано в книге первого человека, что Хемдат не будет отращивать бороду».

Во время этого разговора было у Хемдата хорошее настроение. «Не иначе, — сказал Хемдат, — как привнес с собой господин Кумар нечто от атмосферы Иерусалима». Сказала Соня: «Раз ты так любишь Иерусалим, почему ты не живешь там?» Сказал Хемдат: «Серьезный вопрос задала ты, госпожа Цвайринг! Да только расскажу я тебе, как однажды один хасид захотел уехать в Эрец Исраэль. Пришел он к каббалисту. Сказал ему каббалист: „Не езжай!“ Увидел каббалист, что тот в недоумении. Сказал ему: „Сказано: на Эрец Исраэль — глаза Всемогущего, Бога твоего. Если это так, зачем тебе лезть прямо на глаза Святому, Благословен Он?“ И если это верно для Эрец Исраэль, тем более — верно для Иерусалима. Кто это пришел? Доктор Шимельман собственной персоной!»

4

Доктор Шимельман раскланялся во все стороны и поздоровался со всеми присутствующими. «Ах! Госпожа Цвайринг! — сказал Шимельман, — Ты здесь, прекрасно, прекрасно! Новенького я вижу здесь, новый репатриант?!» Сказал Яркони: «Вижу я, что доктор Шимельман не узнал меня». «А-а, а-а, а-а, — сказал Шимельман, — господин Мительман? Нет, я ошибся, когда ты вернулся, господин Рабинович?» Сказал Яркони: «Ошибся ты, доктор, ошибся. Я — не Рабинович». Сказал Шимельман: «Я был уверен, что ты Рабинович». Сказал Хемдат: «Что тут удивительного, что доктор Шимельман не узнал тебя? Ведь каждому еврею соответствует своя буква в Торе, а так как доктор Шимельман привык искажать и запутывать Тору, естественно, что он путается в людях». Сказал Шимельман: «И господину тоже не нравится критика Писания? Тогда как же быть с текстами, не соответствующими современности?» Сказал Хемдат: «Достаточно человеку текстов, которые он в состоянии понять». Сказал Шимельман: «Если хотите, я покажу несколько текстов, которые на первый взгляд понятны, а на самом деле непонятны. Поневоле мы не можем придерживаться той версии, что здесь приведена, и вынуждены поправлять».