— Как это поднялся я по крутым ступеням этим? Да это ступени в Венгерском квартале, ступени, ведущие к дому их хедера. Сидят там сто двадцать учеников в ужасной тесноте, и меламед распевает перед ними: «Полюбил я вас. И скажите, за что Он полюбил нас, ведь — брат Эсав Яакову, а любит Он Яакова?» Что могут мои сестры делать тут? Неужели позволю я моим сестрам, чтобы они жили, подобно тем портнихам и шляпницам, в доме выкреста? Вижу я, что в колодцах не хватает воды, если это так, что же мы будем пить? Колодец Иова высох, а воду из Шилоаха нельзя пить, говорит Лунц в своем календаре, и не приносят оттуда воду в город. И даже в засушливый год не берут воду из Шилоаха, разве только для варки и для других домашних нужд, а сосед этот выливает целый кувшин с водой себе на голову. «Доброе утро!» — сказал сосед Ицхаку. «Доброе утро!» — ответил Ицхак соседу и перевернулся на другой бок.

1

Ицхак встал с кровати. Умыл лицо и руки, но не пошел к морю, потому что уже наступил полдень, а в те времена никто в жаркое время года не ходил к морю в полдень, за исключением доктора Рахница, собиравшего морские растения. И теперь, когда тот уехал в Америку, не было видно в разгар дня у моря ни души.

Одевшись, он заказал себе стакан чаю, хотя уже наступило время обеда. Убежден был Ицхак подобно остальным нашим товарищам, что стакан горячего чая после сна — необходимость. Принесли ему стакан чая, и сахар, и круглый пирог из плетеного теста с корицей — из тех самых пирогов, которые ты найдешь в Яффе в каждой гостинице, и в каждой столовой, и в каждой чайной. И мы были уверены, что это замечательные пироги, позабыв уже вкус пирогов в родительском доме. Пил он чай, и отрезал себе порцию за порцией от пирога, и размышлял о всех тех людях, которые повстречались ему вчера. И снова сказал себе: хорошо я поступил, что отправился в Яффу. Теперь проверим, сколько денег осталось у меня, и сколько времени могу я жить здесь. Вынул кошелек и начал пересчитывать деньги, как отец его, Шимон. Да только Шимон, отец его, считал деньги на пустой желудок и вздыхал, а Ицхак считал свои деньги за куском пирога и за стаканом сладкого чая — сахар здесь дешевый, и мы можем положить в стакан сахару столько, сколько пожелаем. Однако природа назначает предел сладкому, чтобы не ел человек больше, чем нужно.

Напившись чаю и съев свой пирог, спросил он себя: а теперь что будем делать? А теперь — пообедаем, и ляжем на кровать, и почитаем календарь Эрец Исраэль. Потом сходим, может быть, к Хемдату. И хотя написал Хемдат на своей двери «Меня нет», чтобы не отвлекали его гости, приветлив он с гостем и варит ему кофе. А если не застанем Хемдата, пойдем к Оргелбренду. Оргелбренд — печальный человек, но печаль его не наводит на тебя тоску. Как хороши были прогулки с ним в Шароне и вечера на исходе субботы в Петах-Тикве! На самом деле следовало бы мне надеть рабочее платье и поискать работу, ведь, если я задержусь здесь, будут нужны деньги… Нда-а-а… Наши замечательные критики привыкли считать Бреннера пессимистом — не слышали они его смеха… Наверняка пришло письмо от отца, и теперь оно валяется в Иерусалиме. Новостей, конечно, в нем нет, а если и есть в нем какая-нибудь новость, так это не что иное, как добавление к старым бедам. И Шифра не пишет ничего, и я не знаю о ней ничего. Вспомнил Ицхак времена, когда он приходил к ней домой и приносил им продукты; и все вместе: то, чего она теперь лишена, и то, чего он лишен, соединилось в одну большую печаль. Пожалел Ицхак, что послушался Шифру, и согласился не писать ей, и не попросил ее писать ему. Авремл-возчик не писал своему отцу, потому что не умел писать; может быть, и Шифра не умеет писать? В школе она наверняка не училась, и трудно себе представить, что отец ее нанимал ей учителей.

Как-то раз упрекнул Вильгельм Гросс одного из видных иерусалимцев, что тот не учит своих дочерей письму. Сказал ему тот раввин: «Зачем им учиться писать?» Сказал Гросс ему: «Ведь после обручения захочется им написать письмо жениху». Сказал тот ему: «Беру я им женихов из Иерусалима, и им не нужно писать письма». Тот самый раввин брал своим дочерям женихов из Иерусалима, но не так обстоит дело с Шифрой, жених которой находится в Яффе. А вдруг обойщик мебели, тот самый «венгр», живущий в одном квартале с Шифрой, расскажет ей, что видел меня? Но ведь он не знает, что она знакома со мной. И хорошо бы, чтобы не знал — если бы знал, осудил бы ее. Что это я слышал о нем? Говорят, что он собирается развестись с женой, потому что ему понравилась бывшая жена Сладкой Ноги. Уже пришло время обедать. Поем, а потом буду думать о возвращении в Иерусалим.

2

После обеда улегся он на кровать и продолжил свои размышления с места, на котором остановился. Только мозг обычно после еды, да еще при закрытых ставнях и удушающей жаре в комнате, ленится заниматься всякими мыслями. Но глаза, привычка которых закрываться в это время, наоборот, исполнились мужества и отправились из Яффы в Иерусалим. Видел он то, что видит обычно человек в жаркое время в Иерусалиме. Раскаленная пыль накрывает весь город: его стены, и его дома, и его жителей. Даже птица в небе, даже собака на улице — все покрыто пылью. Может быть, вы слышали, что люди в Иерусалиме носят разноцветное платье. Однако краски эти невозможно различить под слоем пыли. И уж если в обычные годы это так, то в год, когда не выпадают дожди, тем более. От Яффских ворот и до Махане Йегуда клубы пыли поднимаются до небес и укрывают весь Иерусалим. И каждый дом похож на короб с пылью. Идут люди, укутанные пылью, и протирают свои почти ослепшие глаза, и откашливаются сухим кашлем, подобным этой опаленной земле Иерусалима. Человек ступает шаг и утопает в рытвинах и ямах, полных пыли; поднимает глаза к небу — пыльное солнце высушивает гной в их глазах. Улицы — сплошные ямы и канавы, прах и камни; и пустыри, заросшие дикими травами, тянутся по сторонам. Если бы не трупы кошек, и собак, и крыс, и разных ползучих гадов, был бы похож Иерусалим на пустыню. И ужасный запах исходит от падали, по которой ползают тучи всякого рода мух и комаров, и те тоже окутаны пылью, чтобы не заметил ты их, когда они появятся вдруг перед тобой и укусят тебя. А стены домов чернеют от пашквилей[84]: бойкот «школес» и библиотеки; бойкот этого — за то, что тот отлучил того, бойкот того — за то, что тот отлучил этого. Привел человек рабочих и побелил стены своего дома, но не успел еще расплатиться за работу — а уже все стены покрыты опять пашквилями. Убеждены мы были, что большинство пашквилей принадлежат рабби Файшу но, когда заболел рабби Файш и руки не слушаются его, стало ясно, что его ученики превосходят учителя.

3

А здесь, в Яффе — море веселит сердце, и зеленые плантации радуют глаз, и гранатовые деревья, сплошь усыпанные алыми плодами, манят сладостными обещаниями. Финиковые пальмы раскачиваются на ветру, и старые сикоморы протягивают свои ветви и дают тебе тень. И белые дома, погруженные в жар, прячутся в зелени плантаций, и виноградники тянутся со всех сторон, и каждый день привозят свежий дешевый виноград из поселений, а каждая виноградина — как стакан хорошего вина. Хочешь — ты покупаешь себе виноград, а потом сидишь себе в тени дерева в саду барона, обрываешь ягоды и ешь, обрываешь ягоды и ешь… Хочешь — поднимаешься на высокий холм и смотришь на Яффу, красу морей.