Разумеется, наши героини не могли знать всех деталей организации обороны Крыма и причины стремительного продвижения немцев, их мало интересовал демографический состав населения полуострова. Они просто жили, впитывая в себя происходящие события и пытаясь разобраться в водовороте событий.

«Война гуляет по России, а мы такие молодые», — сказал поэт. Подростки дружили, переживали первые влюбленности. Их совсем не интересовало, кто из них какой национальности, кем работают и где служат родители их одноклассников. Но внезапно эти детали стали выплывать на первый план, рождая недоумение и совсем не детские вопросы. Сами они, судя по всему, живут в Евпатории, куда враг, казалось бы, никогда не доберется. (Название города автор не приводит, но оно легко угадывается.) Тем более что, в отличие от Севастополя, где проживают бабушка и дедушка главной героини, Евпатория — не стратегический объект.

Из дневника Наташи: «Я пошла в слободку к Ольге Цорн — узнать, кто где из наших, надеялась повидать еще и Сашу Файлерта, а то с этими окопами ни о ком ничего не знаю. А там… нет никого из них. Пустые дома стоят, двери хлопают, собаки беспризорные ходят. Соседи говорят: всех немцев в 24 часа вывезли. Неизвестно куда, якобы в эвакуацию, но что это за выборочная эвакуация — непонятно. По городу ходят слухи, что по всему Крыму чуть ли не 50 тысяч немцев выселили. Я не знаю, сколько их в других районах, а у нас-то их много. В нашем классе семь человек было. И никаких известий, куда вывезли. Почему так срочно?

Сегодня спросила дядю Сережу, который в милиции служит. А он говорит: „Меньше знаешь — крепче спишь. Эвакуировали их, а куда — не приказано сообщать по стратегическим соображениям“. Спрашиваю, как же им писать-то теперь, куда? А он мне: „И не думай даже. И вообще, чем меньше ты будешь про это спрашивать, тем лучше будет тебе и семье“. Я, конечно, понимаю, что на нас напала Германия… но наши-то немцы тут при чем? Они здесь 150 лет живут. Им тот Гитлер низачем не сдался. Как-то мне плохо стало от этих новостей, даже больше, чем от войны. Свои же… не враги».

Кто свой — а кто враг? Этот коренной вопрос будет подниматься во всем своем грозном звучании и дальше.

«Много раз потом будет она (Валя. — Е. Я.) вспоминать то, что сказала мама: мы еще не раз увидим, как понятия „друг“ и „враг“, „свой“ и „чужой“ перепутываются, а может быть, и соединяются». Мама Вали до оккупации работала в детском санатории, а теперь размышляет с дочкой о тех, кто служит в госпитале, где лежат раненые немцы. Отсюда ее позиция: «Возможно, медицина — такая профессия, где нет друзей и врагов. Есть просто люди, которым сейчас плохо, и ты, медик, можешь им помочь. И тебе все равно, на каком языке они говорят и как здесь оказались».

Хотя вроде бы все предельно ясно: немцы и мы — два непримиримых лагеря, сошедшихся в смертельной схватке. Никакого сотрудничества с врагом быть не может. Коллаборационизм равен предательству.

Но под немцами на долгие четыре года оказались огромные территории нашей страны и миллионы наших сограждан: гражданских и военнопленных. Как выживали все эти люди на оккупированных территориях? Сюжеты, которых мы предпочитаем не касаться. Не все могли уйти в партизаны и участвовать в организации антифашистского подполья в городах. У многих на руках были маленькие дети, престарелые родители, родственники-инвалиды. Как прокормить всю эту ораву? Где добыть дрова или уголь на долгую зиму? Простые житейские вопросы. Но их решение толкает к сотрудничеству с немецкой администрацией. Другой на оккупированных территориях нет. Приходилось идти на немецкую биржу труда, тем более что неявка грозила расстрелом.

Выходит, что все, кто в той или иной степени обслуживал оккупантов, предатели Родины? Именно так после освобождения оккупированных территорий отнеслась к людям восстановленная советская власть. Доблестная армия их молча сдала, но они же оказались виноваты!

Разумеется, речь идет не о полицаях, участвовавших в карательных акциях. С ними все ясно. А о тех, кто лечил в госпиталях, стирал офицерское белье, подметал полы в казармах, готовил еду и т. п. Во что верили, на что надеялись все эти заложники не зависящих от них обстоятельств?

Во что верили, на что надеялись эти «дети страшных лет России»? Ответ на этот вопрос мы находим в историях героинь. Тем временем немцы открыли церкви, которые при большевиках в большинстве своем были превращены в склады и клубы, в церкви потянулся народ. А девушки? Они были воспитаны в атеистической вере, сулившей скорое торжество царства коммунизма на земле. Но тысячелетние традиции невозможно выкорчевать за несколько десятилетий советской власти.

Маленькую Валю тайно крестила бабушка и тайком водила в церковь. Ее отец, участник Гражданской войны, инженер, член партии, узнав об этом, устроил скандал.

«— Ты, мама, под тюрьму нас всех подвести хочешь? — сурово, хотя и негромко говорил он как-то поздним вечером. — Мало того, что ты ребятам головы забиваешь всей этой поповской пропагандой, ты хоть понимаешь, чем это нам всем грозит?! Ну ладно, Мишка уже большой, а Валюшка? А ну как ляпнет где-нибудь? И пойдем мы все далеко за контрреволюционную пропаганду. Ты учишь детей полагаться на Бога, а не на себя? Пусть, мол, Он решает за меня, а я буду плыть по течению, и если что — Бог мне поможет?! А как же самостоятельность в решениях? Откуда она у них возьмется?»

На что бабушка ответила: «Вообще-то истинная вера не отменяет самостоятельных решений. Только помогает. И ничего плохого, если ребенок поймет, что не одна ваша коммунистическая власть есть в мире. Есть и повыше сила. Без нее ничего не делается».

А еще Вале помнились слова дедушки, прошедшего Первую мировую войну: «На войне, девочка, атеистов не бывает. В кого-нибудь да верят, кому-нибудь там, наверху, да молятся». А бабушка добавила, что Бог помогает в трудную минуту, даже если ты его об этом не просишь, нужно только увидеть эту помощь.

Будучи уже угнанной на работу в Германию, Валя подружилась с немецким пастором, чем-то напоминавшим пастора Шлага из фильма «Семнадцать мгновений весны». (Восточным рабочим разрешалось посещение церкви.)

Ее, пережившую ужасы оккупации и принудительного труда, волновал вопрос, от которого и сегодня стынет сердце и перехватывает горло у тонко чувствующих и мыслящих людей вне зависимости от их возраста. Как Бог, если он существует, допускает явное мировое зло, оборачивающееся потоками крови безвинных жертв, среди которых старики и младенцы?

И вот что ответил пастор: «Господь — не надсмотрщик с плеткой и не регулировщик на перекрестке: туда ходи, а туда не ходи. Создавая человека, Он даровал ему разум и свободу воли. В том числе — свободу выбора: во что верить, каким заповедям следовать, как жить. И если он начнет вмешиваться, увидев, что кто-то из людей творит зло, и говорить, как воспитатель в школе: „Не смей этого делать!“, или прекращать это зло своей властью — получится, что кого-то он лишил свободы воли, свободы выбирать свою веру и свои убеждения. Господь дал человеку заповеди о том, что есть добро и что — зло. Он может помочь человеку, дать ему силы в беде, поддержать. Но заставить делать или не делать что-то не может».