Вот и день завтрашний решился. Всё-таки не маяться в ожидании. И она берётся укладывать вещи для поездки, чтобы завтра вечером не собираться в спешке.

* * *

Они сидят в большом гостиничном номере. Двое мужчин и две женщины. Стеклянный чайник с золотисто-красным чаем, сыр и фрукты в вазе почти забыты. Разговор то вспыхивает, и все начинают говорить разом, то вдруг затухает почти на полуслове, и каждый задумывается о своём.

Первые секунды неловкости, когда в холле гостиницы Валентине навстречу шагнул высокий подтянутый седой господин, уже позади. Непонятно как, но она тогда сразу узнала в нём Тиля и вдруг смутилась, вспыхнула, не зная, как поздороваться… испугавшись, что он видит её такой постаревшей… не понимая, что делать с нахлынувшими невесть откуда слезами. Тильман тоже замешкался, хотел было протянуть руку, но потом решительно шагнул вперёд и обнял её.

— Вальхен!

Так и стояли они посреди холла, обнявшись, даже не пытаясь что-то сказать, будто заново узнавая друг друга — не глазами, не словами, на ощупь, привыкая, боясь увидеть, что сделали с ними прошедшие сорок пять лет. Так и стояли, пока со стуком не открылись двери лифта и вихрем не налетела на них плотная коренастая дама с медно-рыжими кудрями.

— Вальхен! Моя Вальхен! Мы дождались!! Какое счастье!

— Боже, Лизхен, это ты?!

Позади Лизбет улыбался и ждал, пока утихнет пыл младшей сестры, высокий крупный мужчина, похожий на классического профессора из книжек — только без бородки: в больших квадратных очках, с лысеющей со лба головой и проседью на рыжеватых висках.

— Ли-из, теперь моя очередь обниматься, — сказал он наконец, и опомнившаяся Валентина шагнула к нему.

— Себастьян?

— Басти, с твоего позволения… Когда это ты звала меня полным именем, Вальхен? — Он сгрёб её в охапку и, бесцеремонно подняв над полом, покружил.

Валентина радостно обнимала Лизбет и Себастьяна, смеясь и плача и уже не стыдясь своих слёз, но взгляд её всё время возвращался к Тилю, будто она не верила, что он здесь.

Окружающие с любопытством поглядывали на группу немолодых людей, бурно восклицающих что-то по-немецки.

Номер для Валентины был заказан, но она даже не стала туда заходить, чтобы оставить сумку. Басти предложил пойти в гостиничный ресторан. Валентина робко сказала, что, может быть, лучше не на людях… может, где потише. Вот в парке рядом… Тиль немедленно забрал у Вали сумку, сказал несколько слов портье, что-то про закуски, и повёл всех в свой номер.

* * *

— Вальхен, расскажи о себе. Как ты живёшь? Ты ещё работаешь или уже на пенсии? — Лизбет не потеряла способности задавать сто вопросов сразу. — Кто ты по профессии? Ты же хотела стать врачом?

— Я медсестра-массажистка. Работаю всю жизнь в детском санатории. У нас ведь город — детский курорт. Сюда больных ребятишек со всего Союза привозили. И сейчас тоже. А врачом… да, хотела когда-то. Только с моей анкетой… никто бы меня не взял в институт, да ещё в медицинский. Я, когда вернулась, только семилетку вечернюю смогла закончить… что до войны не закончила… и всё. А позже курсы массажистов. Тогда в десятилетку не всех брали, да я и взрослая уже была, работать надо было.

— Что значит «с твоей анкетой»? — переспросил Себастьян.

— Я теперь плохо говорю по-немецки, да?

— Ты удивительно хорошо говоришь, я просто не понял про анкету. Что такого было в твоей анкете?

— Если не хочешь, можешь не рассказывать, — поспешно сказал Тильман, предостерегающе взглянув на брата.

— Ах да, у вас, может быть, не так. У нас было правило: когда… приходишь… на работу или поступаешь в институт, заполняешь большую анкету. Там есть вопросы: были ли вы в плену или на оккупированных территориях во время войны, были ли вы или ваши родные в тюрьме или ссылке, есть ли родственники за границей… А я же была и на оккупированной территории, и в Германии… И соврать нельзя — всё равно проверят, и тогда только хуже будет.

— Ну и что, что была?! У вас же полстраны захватили! Не ты же нацистов туда пустила!

Валя улыбнулась краешком губ: Лизхен по-прежнему горячится, как в детстве.

— Считалось, что если человек был на оккупированной территории, то мог сотрудничать с нем… с фашистами. А тем более если был в Германии.

— Ты же не сама в Германию уехала! — Это уже Тиль. — Разве ты виновата, что тебя угнали на работу?

— Не виновата, конечно. Только не докажешь… И знаете, тогда, сразу после войны, мы все считались… слово не знаю по-немецки… людьми, которым нельзя… верить… потому что жили рядом с врагами.

— Неблагонадёжными? — подсказал Себастьян.

— Да, так. Мне повезло, что меня угнали, когда мне четырнадцати не было. А многих, мужчин особенно, кого взрослыми угнали или военнопленных, тех прямо от границы… сразу в лагеря отправляли, как предателей. У нас так сосед домой вернулся через пять лет после репатриации. Из лагеря, из Сибири.

— Да уж… везение… — Тильман всё больше хмурился.

— Нам рассказывали те, кто здесь оставались: вроде бы Сталин ещё в войну сказал, что у нас нет военнопленных, есть предатели Родины. Может, и не так говорил, но так на нас смотрели. С плохой анкетой в вуз было очень трудно поступить. Почти невозможно. Где-то, может, и брали. У нас здесь — нет. Если только скрывать. Но это риск. Я, конечно, в анкете указывала, что меня угнали в Германию на работу, а про иностранный язык писала: немецкий, читаю в пределах школьной программы. Узнали бы, что я его хорошо помню, точно бы в шпионы записали.

— Кстати, как ты такой хороший немецкий сохранила?

— Читала много. Не хотела забывать. Говорить было не с кем, а читала все эти годы. Мне же вообще образования не хватает. Я вот книгами… как это сказать… добирала. Есть такое слово по-немецки?

— И что же ты… — Лизбет осеклась, но Валентина поняла незаданный вопрос.

— Нет, Лизхен, я никому ничего не доказывала и не возмущалась. Нас таких знаешь сколько было… Тысячи. Старалась не высовываться, тихо делала свою работу, чтобы лишний раз никто ничего не спросил. Знали люди, конечно… городок маленький — не скроешь. Но меня бог миловал: муж был добрый, работящий. Фронтовик. Дом построили. Летом сдаю его курортникам, а сама в летней кухне живу. На всю зиму этих денег хватает, чтобы и дом содержать, и к зарплате прибавка. Не всем так повезло. Вот Наташа, с которой мы из Германии вместе возвращались, замуж так и не вышла, в порту работала, а родителей похоронила — одна осталась. Братик её младший ещё в войну умер. Попивать стала… оттого и умерла… в сорок лет.

— А у тебя кто-то есть? — тихо спросила Лизбет.

— Лиз! — Тильман строго взглянул на сестру и взял Валину руку. — Вальхен, если ты не хочешь что-то рассказывать, ты на неё внимания не обращай. Она всегда была не в меру любопытна, да так и не изменилась.