Джунаид-хан, кряхтя и вздыхая, достал из-под подушки серый листок бумаги, огрызок химического карандаша и, послюнявив его, долго царапал что-то, затем перечитал и, вложив между страницами Корана, спрятал под изголовьем и вытянулся на постели, чувствуя, как от непривычных, даже мало-мальских движений застучало, заходило ходуном сердце, словно хотело выскочить наружу.

…Разве он, Джунаид-хан, ропщет на судьбу свою? Она милостиво обошлась с ним: в сонме подлецов, блюдолизов и мерзавцев отыскивались, – как ни странно в этом продажном, лживом мире, – и люди преданные. Служили они ему не без корысти, и Джунаид-хан, по-своему привязанный к ним, щедро платил им за грязную и опасную работу, ибо видел в них не холуев, денно и нощно изгибавшихся перед хозяином. Это были его глаза и уши – агенты, разделявшие его идеи, жившие повсюду – в Хиве и Бухаре, Кизыл-Арвате и Бахардене, Мары и Теджене, Ашхабаде и Серахсе, Ташаузе и Куня-Ургенче… Кого только среди них не было – туркмены и узбеки, русские и каракалпаки, персы и белуджи, казахи и курды, исправно доносившие ему обо всем, державшие в курсе многих событий, происходивших в стане красных или белых, басмачей или во дворе бухарского эмира…

Когда в Бухаре, вслед за Хивой, подняла голову чернь, Джунаид-хан обосновался в Каракумах, но обо всем, что творилось в ханстве, схожем с растревоженным муравейником, он был осведомлен как никто. Один из эмирских советников, джунаидовский агент, исправно сообщал, что эмир, страшась гнева своих подданных, сколачивает для отпора Советам ударный кулак. Эмир бухарский, сам английский агент, – это Джунаид-хан знал давно, – открыто якшался с командованием британских войск в Мешхеде, превратил ханство в сплошной караван-сарай, где, как на своем подворье, обитали десятки заморских и белогвардейских офицеров, обучая эмирские войска. Зашныряли здесь и Кейли, и еще один английский полковник, создавшие в Бухаре армейский штаб. Но ничто не помогло эмиру Сейид Алим-хану, пришлось спасать свою жизнь постыдным бегством: осенью над минаретами Регистана взметнулось красное знамя, а чуть позже в летнем дворце беглого эмира Бухара была провозглашена Народной Советской Республикой. Вот так-то! И это в священной Бухаре!.. Кто мог подумать?!

Джунаид-хан до хруста сжал пальцы – от боли потемнело в глазах: неужели конец? Он испуганно разлепил спекшиеся, обескровленные губы, собрался кликнуть слугу, но тут же одумался: не умрешь – потешаться будут, втихую, да по всему Герату растрезвонят: «А хан-то наш восемь десятков прожил, а подыхать, старый хрыч, не хочет…»

Да-да! Не хотел. Сейчас – нет! А вот в начале двадцатых годов, когда пало Бухарское ханство, когда бесславно погиб Энвер-паша, которому Джунаид-хан верил как богам, вот тогда ему действительно хотелось сгинуть с белого света. С ними, со своими кумирами, он похоронил голубую мечту о самостоятельном туркменском ханстве, которое простиралось бы от берегов древнего Хазара – Каспия до буйных вод Джейхуна – Амударьи, от афганского Герата до Хивинского ханства, включая и Туркменскую степь, находившуюся под иранским шахом…

А потом Джунаид-хан таился, выжидал, тешил себя надеждой, что вот-вот разразится война, когда богатеи всего мира, объединившись, нападут на Советы. Вернутся тогда баи и ханы к своим землям, колодцам, пастбищам, а советский строй рассыплется, как трухлявая камышовая мазанка. Не дождался… Дождался лишь великодушия новых властей. А великодушие – известная черта – рождает сила, сознание собственного достоинства. В двадцать пятом году первый Всетуркменский съезд Советов объявил амнистию, помиловал Джунаид-хана, несмотря на то, что его руки по локти были обагрены кровью безвинных людей и весь он погряз в злодеяниях против советской власти. Джунаид-хану простили все, призвав заняться мирным трудом. Кизыл аскеры оставили в покое не только самого хана, но и всех его близких сородичей. Ему оставалось осесть в любом оазисе, подав пример своим сподвижникам. Но не таков был Джунаид-хан, чтобы вот так, сразу, угомониться…

И он, подобно старому опытному хищнику, уходившему от охотника, делал лисий ход – вдруг сворачивал с прямой направо или налево, а затем поворачивал назад, пытаясь сбить с толку преследователя. Удавалось ли ему это, Аллах ведает, но после амнистии он стал еще больше ловчить, хитрить. С виду будто жил мирно, спокойно вели себя и сыновья, родичи, а вот отряды его свои разбойничьи промыслы не прекращали, с его ведома направлялись в Хорезм, Ташауз, взимали поборы, грабили местное население, захватывали в Каракумах колодцы, проходящие караваны… Когда представители советской власти, располагая неопровержимыми уликами, решительно требовали от Джунаид-хана прекратить грабежи, то он «обижался», прикидывался агнцем: «Да порази меня небо!.. Я давно порвал с басмачами. Аллах тому свидетель».

В двадцать шестом году Джунаид-хан писал туркменским чекистам: «Ваше учреждение мы считаем братским… Теперь у нас нет иного советчика. Знайте это хорошо – у нас много врагов. Если вы узнаете что-то, порочащее нас, то тщательно проверяйте эти слухи… Мы тоже, со своей стороны, проверяем все, если о вас говорят что-либо дурное… Мы не верим слухам – и вы им не верьте».

Старый лис пытался уверить, что и грабежи, и убийства, и насилия, чинимые басмачами по его приказу, дескать, дело рук не его нукеров и пусть не возводят на «безгрешных» напраслину.

…Джунаид-хан беззвучно зашамкал губами, будто снова диктовал то давнее письмо, отосланное им с умыслом на имя руководства ГПУ Туркменистана.

Мысли хана прервали приглушенные шорохи слегка шаркающих шагов. Так ходил лечивший Джунаид-хана тебиб, известный в округе знахарь.

Дверь тихо отворилась – в ее створки осторожно проскользнул щупленький, подвижный, как водяной жучок, старик в белоснежной чалме, светлом халате. Сняв у порога блестяшие, остроносые азиатские калоши, он бесшумно прошел в светло-коричневых мягких ичигах к хану, лежавшему посередине юрты. Тебиб с подчеркнутой почтительностью поздоровался и, опустившись на корточки, стал медленно растирать больному кончики пальцев, лодыжки, икры, бедра…

Джунаид-хан, прикрыв веки, томно постанывал, испытывая блаженство. Но пройдет час-другой – и боль острыми иглами подступит к левой лопатке, заколотит тупыми ударами по голове, казалось, вот-вот лопнут вены на висках. Не отказаться ли от массажа – после него он чувствовал себя еще сквернее, но короткое облегчение, даже удовольствие, доставляемое этой процедурой, удерживало его от такого решения. Почему же тогда Искандер Двурогий и Чингисхан возили в своих обозах лучших массажистов покоренных ими стран… Все-все, начиная от римских императоров и персидского Дария, кончая Недир-шахом и русскими царями, любили нежиться под ласковыми пальцами своих слуг. Чем же он, Джунаид-хан, хуже их?

Знахарь, чуть передохнув и попросив больного перевернуться на живот, принялся массировать спину, поясницу… Всякий раз во время массажа Джунаид-хан испытывал какое-то смешанное чувство и досады и сожаления… Вспоминался пожилой русский доктор, с неизменным черным сундучком в руках, разъезжавший по Хиве на стареньком фаэтоне. Гяур, свинину жрал, водкой запивал, но зато какие у него руки были. Золотые! Как-то в Хиве, на лестницах дворцовой площади, Джунаид-хан почувствовал себя дурно. Эшши с Непесом Джелатом отвезли его в какой-то домик на отшибе, на окраине города. Доставили туда русского врача, который дал ему что-то понюхать. Когда хан пришел в себя, почувствовал слабость во всем теле и какой-то туман в голове, еле разомкнул губы: