Затем адвокат заговорил о своем многострадальном подзащитном.

Когда, побуждаемый клятвой и служебным положением, отец Фелетти распорядился, чтобы ребенка забрали у родителей-иудеев и воспитали католиком, он всего лишь выполнил свой долг. Однако он сделал все возможное для того, чтобы разлука произошла как можно менее болезненно. Он поручил де Доминичису «отобрать самых человечных солдат из своего подразделения и объяснить им, что вести себя следует очень предупредительно, — и действительно, вся семья мальчика, даже его мать, подтвердили, что полицейские именно так себя и вели. А когда, — утверждал Юсси, — отец[328] мальчика и его свояк отправились к инквизитору, чтобы попросить о небольшой отсрочке, тот приветствовал их добрыми словами и дал им еще сутки — если не на то, чтобы переубедить мать, то хотя бы на то, чтобы внезапная разлука с сыном оказалась для нее менее резкой и мучительной… На какие еще уступки, совместимые с его служебными обязанностями, — спрашивал Юсси, — мог бы пойти мой подзащитный?»

Юсси тщательно продумал заключительный образ, который он представит шестерым судьям, а также тем тысячам сторонников церкви, которые в скором времени будут читать речь адвоката. Это был образ мученика Божьего, вдохновляемого божественным светом, который пронизывал мальчика: «Внезапно настигнутый бедой, он послушался своей совести и не стал преступать клятву, которой связывала его должность. А потом мысленным взором он увидел благодать, которую Господь ниспослал Эдгардо, и, поглощенный мыслью об этом, решил предоставить себя судьбе, какую уготовало ему небо, и отказаться от всякой человеческой защиты, довольствуясь тем, что слезы его узрит один только Бог, а не люди»[329].

За те пятнадцать недель, что отец Фелетти провел в заточении, за стенами его темницы случилось очень многое. Фарини предпринимал все новые успешные попытки укрепить позиции нового режима в Эмилии, а между тем бывшее Великое герцогство Тосканское стремительными темпами двигалось в направлении Сардинского королевства, чтобы присоединиться к нему. Цель движения Рисорджименто — создание единого итальянского государства — уже совсем не выглядела заоблачной мечтой.

Монах-доминиканец в белой сутане, томившийся в болонской тюремной башне, был отнюдь не единственным духовным лицом, которое чувствовало себя осажденным и гонимым. Когда папские территории начали уменьшаться со всех сторон, папа Пий IX, жертва народных восстаний и козней военных, решил, что все это происки самого дьявола. Через неделю после ареста отца Фелетти папа написал ответное письмо на просьбу короля Виктора Эммануила II смириться с потерей Романьи и отказаться от политического контроля над итальянскими областями Умбрией и Марке. Папа гневно отверг это предложение: «[Задумайтесь] о моем положении, о моей священной роли и о том долге, который я исполняю, соблюдая достоинство и права сего Святейшего престола, ведь речь идет не о правах какой-либо династии, но о правах всех католиков». 19 января 1860 года Пий IX издал энциклику Nullis certe, в которой осудил захват Романьи и призвал немедленно вернуть ее Ватикану[330].

В Болонье отношения между церковью и новой властью оставались напряженными. В самый день ареста бывшего инквизитора правительство Болонской провинции выпустило предупреждение, которое вывесили во всех городских учреждениях. Оно грозило тюремным заключением и штрафами тем священникам, «кто в ходе богослужения, или посредством публичных речей или сочинений, или иными публичными средствами будет порицать государственные институты и законы или же призывать к неповиновению этим законам или иным общественным властям»[331].

Новые правители стремились поскорее присоединить Романью, Модену, Парму и Тоскану к Сардинскому королевству, которое неудержимо превращалось в единое королевство Италию. Пока отец Фелетти размышлял в тюремной камере о собственной участи и о воле Божьей, Болонья готовилась к плебисциту по вопросу об аннексии. Правительство, пришедшее на смену папскому режиму, давно уже заявило о желании этой области стать частью королевства Виктора Эммануила, но уважение к международным дипломатическим нормам требовало продемонстрировать, что падение папского режима и переход под власть савойского короля произошли по неудержимой воле народа. Плебисцит должен был наглядно показать, что не кто-нибудь, а сами недавние подданные папы римского отвергли его правление[332].

Нельзя сказать, что формулировка вопросов референдума, подготовленного Фарини для Эмилии и Романьи, оставляла реальную свободу выбора для ярых сторонников Папского государства. Гражданам, которым предлагалось высказать 11–12 марта свои политические предпочтения, предлагалось проголосовать на выбор либо за «присоединение к конституционной монархии короля Виктора Эммануила, либо за создание отдельного государства». Ритуальная природа этого плебисцита обнаружилась, когда стали известны результаты всенародного голосования: 426 тысяч человек высказались за аннексию, и всего 726 — против. Через неделю Фарини представил эти невероятные результаты Виктору Эммануилу, и монарх в тот же день издал королевский указ, провозглашавший присоединение провинции Эмилии к Сардинскому королевству[333].

Каждая такая веха на пути, уводившем прочь от папского режима, становилась причиной очередной битвы между молодым государством и его заклятым врагом, церковью. Не будь стены башни такими толстыми, а оконце тюремной камеры — таким крохотным, отец Фелетти наверняка мог бы слышать 21 марта, как внизу, на улицах, играют оркестры и толпы горожан шумно стекаются на центральную площадь, расположенную неподалеку. В Сан-Петронио была отслужена специальная месса и возносилась благодарственная молитва Te Deum: народ молился о небесном благословении для нового болонского монарха. В большой часовне играл оркестр, и собравшаяся там толпа сановников купалась в священном блеске этого святейшего из болонских храмов. В первом ряду сидел интендант провинции (который тремя месяцами ранее выпустил строгое предупреждение для духовенства) в окружении членов провинциального и городского советов. Неподалеку расположились представители болонской судебной власти — наверняка среди них были и те судьи, которым меньше чем через месяц предстояло решать судьбу отца Фелетти. Зато бросалось в глаза многозначительное отсутствие священников самой церкви Сан-Петронио. Архиепископ, кардинал Вьяле-Прела, снова запретил им участвовать в городских торжествах, а потому к богослужению в спешном порядке привлекли, как обычно, полковых капелланов[334].