Здесь прокурор не удержался и поддался ораторскому порыву. Говоря о приблизительных представлениях неграмотной девушки о крещении, он сказал:

Однако Валентини не желал признавать, что Анна Моризи совершила хотя бы тот ущербный обряд, который сама описала. Пока Эдгардо болел, родители ни на минуту не оставляли его без присмотра, а когда его болезнь достигла критической стадии, Анна и сама не вставала с постели. По ее словам, крещение произошло посреди зимы, однако в записях семейного врача имеется неопровержимое доказательство того, что ребенок болел в конце лета.

«Моризи, — говорил прокурор, — была в ту пору крестьянской девчонкой — глупой и неотесанной, да еще и болтуньей, по словам свидетелей […] Она не умела ухаживать за детьми, не знала даже, что такое панкотто [десерт]». Коротко говоря, заключил Валентини, «она выросла в бедности и невежестве, а значит, в христианском учении ее никто не наставлял, да и сама она говорила, что не знала, как нужно крестить ребенка».

Это подводило прокурора к показаниям важного свидетеля — Чезаре Лепори. Сама Анна признавала, что смогла крестить Эдгардо только благодаря советам Лепори. Однако Чезаре Лепори клятвенно отрицал, что когда-либо говорил с Анной о крещении. Больше того, он говорил то же самое другим свидетелям еще в 1858 году, когда у власти находилось папское правительство, так что дело здесь вовсе не в том, что он решил скрыть свой поступок теперь, после падения папского режима.

А что сказать о невежественной, глупой крестьянской девчонке, какой она была в 1852 году? Может быть, с годами она превратилась в зрелую женщину с сильным характером и ее достойное поведение заслуживает того, чтобы мы поверили в ее честность? «Оскверненная грязным дыханием и прикосновениями солдат-иностранцев, которые пятнали своим присутствием эти несчастные земли, она без стыда кувыркалась с ними в постели, а потом еще и похвалялась этим, демонстрируя порочность не только тела, но и души». Без ведома хозяев она беспечно превращала их дома — и днем и ночью — в бордели и «дважды, еще до замужества, становилась матерью из-за блуда с этой солдатней». Короче говоря, слово такой женщины не стоило ничего.

«Останется ли деяние отца-инквизитора Фелетти безнаказанным? — спрашивал прокурор. — Никто так не думает. Он уже подвергся осуждению со стороны общественного мнения, и не только в Болонье, не только в Италии и даже в Европе, а во всем цивилизованном мире».

Но почему же инквизитор совершил такой поступок? Что заставило его поверить рассказу Анны Моризи, не проверив его истинность, или, хуже того, перейти к действиям, даже не поверив выдумкам бесстыжей служанки о внезапно напавшей на нее героической набожности? Прокурору казалось, что у него есть ответ на этот вопрос. Отцом Фелетти двигали «навязчивое рвение, маниакальная жажда славы и власти и, наконец, ненависть инквизитора к иудаизму».

Собираясь заканчивать свое заключительное слово, Валентини призвал судей слушать голос совести, пожелал новому порядку восторжествовать над старым, новому светскому государству — победить старый режим. Нет среди людей ненависти более ужасной, сказал он, чем религиозная ненависть. «Частное лицо, которое ради удовлетворения своего каприза похитило бы ребенка… подлежало бы наказанию. Неужели мы согласимся поверить, что высокопоставленному чиновнику — лишь потому, что он внушает страх, потому что он инквизитор Священной канцелярии, потому что он может делать все втайне, потому что он не только может быть уверен в собственной безнаказанности, но даже рассчитывает на похвалу и вознаграждение, — что ему все должно сойти с рук?»

Прокурор заключил: за произвольно отданный приказ насильственно разлучить с семьей маленького мальчика Эдгардо Мортару, приведенный в исполнение в Болонье 24 июня 1858 года под предлогом якобы совершенного над ребенком крещения, и распоряжение отправить его в Рим, в Дом катехуменов, отец Пьер Гаэтано Фелетти обвиняется в нарушении действовавшего в то время свода законов. Он нарушил законы, направленные против чиновников, которые злоупотребляют своей властью, и «против тех, кто по собственному произволу арестовывает других людей и держит их в заточении». Валентини просил суд о приговоре к трем годам общественных работ, возмещении судебных издержек и выплате ущерба, причиненного родителям Эдгардо[325].

Теперь пришел черед велеречивого Франческо Юсси, который одиноко восседал за столом защиты. Он встал и обратился лицом к шести судьям в черных мантиях.

«Почтеннейшие судьи! — начал свою речь Юсси. — Кому не известно о том, что случилось в семье Мортара… о том, как у родителей отняли ребенка и как его потом увезли в Рим? Все это слишком широко известно, синьоры, и достаточно вспомнить о страданиях, о которых рассказывали слезы несчастной матери, чтобы без всяких слов понять эту историю». И все же, добавил адвокат, человек, которого обвиняют в преступлении за то, что он совершил этот поступок, не нуждается в защите, ибо его невиновность демонстрируют простые факты.

В чем состоит преступление отца Фелетти? Он засвидетельствовал, что Священная конгрегация, узнав о крещении Эдгардо Мортары, приказала ему взять этого мальчика и отправить его в Рим, в Дом катехуменов. Еще инквизитор утверждал, что отправил соответствующий приказ подполковнику де Доминичису. «Разве у прокурора имеется доказательство, что это утверждение ложно?» Если прокурор не располагает копией того письма к де Доминичису, то в этом уж точно нет вины отца Фелетти. И нельзя было бы ожидать, что отец Фелетти предъявит ему письмо, полученное из Рима, так как инквизитор давал священный обет никому не раскрывать тайн, связанных с деятельностью Священной инквизиции.

И в любом случае, продолжал Юсси, факты говорят сами за себя. Отец Фелетти отправил мальчика в Рим, ни разу даже не увидев его лично. «На самом деле решение, конечно же, принимали епископы, входящие в состав Священной конгрегации, главой которой является сам папа римский». В качестве дальнейшего доказательства Юсси ссылался на авторитет, которого не оспорил бы ни один из судей, — на маркиза Джоаккино Пеполи, одного из болонских лидеров движения за объединение Италии и родственника французского императора. Описывая дело Мортары, Пеполи написал: «Тем, кто обращался к Пию IX с просьбами об освобождении маленького Мортары, папа отвечал: „Non possumus“ [„Не можем“], и это было последнее слово, больше он ничего не мог предложить». И Юсси аргументировал: «Раз его святейшество отвечал „Non possumus“ тем, кто спрашивал его о мальчике, значит, он не мог не знать о приказе, который сам же и отдал или, в крайнем случае, будучи председателем Священной конгрегации, сам одобрил».