Без инцидентов прошла и коронация нового польского короля. Через год Николай снова приехал в Варшаву, на этот раз на открытие сейма, с соблюдением всех форм, определённых неведомой в России конституцией. И снова внешнее благополучие Польши затмило в глазах верховной власти империи накопившиеся проблемы. Бенкендорф записал: «На государя все смотрели как на надежду лучшей будущности, и возрастающее благосостояние края служило важным противовесом тем неприятностям и уничижениям, от которых терпели отдельные личности, но не нация. В этом отношении даже самые раздражённые из числа недовольных отдавали справедливость правительству. Прибытие государя, императрицы, множества иностранцев и нунциев утишили ропот, по крайней мере, по внешности, и Варшава приняла блестящий и очень оживлённый вид. Балы и праздники следовали один за другим, со всей роскошью и со всем весельем богатой столицы»15.

Каково же было потрясение Бенкендорфа, когда в ноябре 1830 года тот же самый сейм объявил династию Романовых низложенной и разрешённая конституцией польская армия начала военные действия против России. Цесаревич Константин едва ушёл живым из Варшавы.

В беседе с подполковником польской службы Тадеушем Вылежинским (он был курьером, доставившим в Петербург бумаги от польского диктатора Ягоницкого) Бенкендорф строго придерживался имперской позиции. Он искренне недоумевал: «Я решительно не могу понять, каким образом поляки пришли к мысли о революции; как они не рассчитали, не предвидели тех опасностей и тех бедствий, которые угрожают их родине! Я не сомневаюсь, что причины к недовольству были, но это всё-таки не давало права начинать революцию». «Сравните, — говорил он, — другие завоёванные области Польши с положением поляков в Царстве. Посмотрите, например, на Галицию, разве она не несчастливее вас? У неё нет ни народного правительства, ни конституции, ни собственной армии, ни администрации, ни национальности, ни даже своего языка, а вдобавок страна обложена тяжёлыми налогами. А великое герцогство Познанское, которое, конечно, не пользуется теми преимуществами и тем благосостоянием, как Царство Польское, с политической и экономической точки зрения?»

«Сравните себя, — продолжал Бенкендорф, — с Литвой, с Волынью и другими бывшими польскими областями, находящимися под властью России; какая громадная разница между ними и вами во всех отношениях! А между тем все эти провинции остались спокойными… Ваша страна могла служить образцом экономического благосостояния, ей удивлялись все иностранцы, население постепенно увеличивалось, повинности не были обременительными, вы управлялись своими собственными законами, торговля и промышленность процветали, города и сёла постепенно увеличивались, и вся Польша представляла завидный образец благоустройства и культуры. Во всей этой ласкавшей взор картине было, правда, одно пятно — это великий князь Константин, который зачастую нарушал волю государя и действительно не раз подавал повод к неудовольствиям. Но не надо было так торопиться, ибо всем известно, что великий князь должен был оставить Варшаву, отправиться весной за границу и более уже не возвращаться…»

Не забыл Бенкендорф указать на справедливую позицию Николая I в противостоянии Сената и великого князя, на покровительство польской фабричной промышленности даже в ущерб экономике России, на уважение императора к польской нации, выразившееся в выделении денежных средств на реставрацию древнего замка польских королей, покровительстве польскому искусству, наукам… Как и Николай, Александр Христофорович был более опечален, чем возмущён неблагодарностью поляков16.

Печаль печалью, а в Третье отделение стал поступать весьма плотный поток бумаг по польским революционным делам — куда более оживлённый, чем по революционным делам всей остальной империи. Именно с этого времени слово «поляк» на несколько десятилетий почти превратилось в русском обществе в синоним слова «революционер».

Только после года войны стотысячных армий Польша была усмирена. Бывшее королевство, автономия с национальной армией и конституцией превратилась в имперское генерал-губернаторство, наполненное русскими войсками, сохранявшими название «действующая армия».

Но не только Польское восстание сделало 1830–1831 годы бурными и трагическими. Не успел ещё Николай выехать из Варшавы после открытия сейма, как пришли печальные известия от Воронцова: в Севастополе разразился бунт, вызванный эпидемией чумы, распространившейся по Новороссии. Практически одновременно с юго-востока, от Оренбурга и Нижнего Поволжья, в Россию пришла холера, захватив более тридцати губерний. В конце сентября 1830 года «индийская зараза», как её тогда называли, была уже в Москве. Власти растерялись, в городе началась паника: за 12 дней его покинули около шестидесяти тысяч жителей! А. Я. Булгаков записал в дневнике: «На дверях больницы, в Смоленском рынке, прибита была следующая надпись: „Ежели доктора немцы не перестанут губить народ православный, то мы ихними черепами вымостим улицы московские!“»17.

В старую столицу поспешили и император Николай, и вызванный из отпуска Бенкендорф. Он оставил подробное описание тех трудных дней:

«Было решено оцепить Москву для охранения от заразы прочих губерний и Петербурга; всё исполнилось без затруднений, и покорность народа, одушевлённого благодарностью, не знала границ. Холера, однако же, с каждым днём усиливалась, а с тем вместе увеличивалось и число её жертв. Лакей, находившийся при собственной комнате государя, умер в несколько часов; женщина, проживавшая во дворце, также умерла, несмотря на немедленно поданную ей помощь. Государь ежедневно посещал общественные учреждения, презирая опасность, потому что тогда никто не сомневался в прилипчивости холеры. Вдруг за обедом во дворце, на который было приглашено несколько особ, он почувствовал себя нехорошо и принуждён был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же испуганный, как и мы все, и хотя через несколько минут он вернулся к нам с приказанием от имени государя не останавливать обеда, однако никто в смертельной нашей тревоге уже больше не прикасался к кушанью. Вскоре затем показался в дверях сам государь, чтобы нас успокоить; однако его тошнило, трясла лихорадка, и открылись все первые симптомы болезни. К счастью, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили, и не далее как на другой день всё наше беспокойство миновалось».

Десять дней в Москве прошли «в неутомимой, беспрерывной деятельности»: «Государь лично наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления о снабжении Москвы жизненными потребностями, о денежных вспомоществованиях неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей; беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях; и только устроив и обеспечив всё, что могла человеческая предусмотрительность, выехал 7 сентября из своей столицы».

Все покидавшие Москву должны были останавливаться в Твери в карантине. Николай посчитал нужным «дать пример покорности законам». Бенкендорф рассказывал об этом добровольном заточении: врач принял императора и всю свиту «в особо приготовленной комнате и окурил, согласно с существовавшими тогда правилами, хлором, после чего дворец и маленький его сад оцепили часовыми, для совершенного отделения его от города, а нас… засадили в карантин и разъединили от всего мира. Утром занимались бумагами, которые ежедневно присылались из Петербурга и Москвы, а потом прогуливались по саду, впрочем, очень худо содержимому; государь стрелял ворон, я подметал дорожки. За этими забавами следовал прекрасный обед для всего общества вместе, после которого расходились по своим комнатам до вечера, соединявшего опять всех на государевой половине, где играли в карты. Так мы, до возвращения в Царское Село, провели одиннадцать дней в этой тюрьме, хотя очень спокойной и удобной, но, тем не менее, жестоко нам надоевшей».