chitay-knigi.com » Историческая проза » Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 93 94 95 96 97 98 99 100 101 ... 173
Перейти на страницу:

Места захоронений, как и способы казни, держались в секрете, но не были тайной, они были скрыты, но вместе с тем хорошо известны. Для московских чекистов наиболее надежными местами для расстрелов и захоронений жертв были Бутово и Коммунарка, расположенные в нескольких километрах к югу от города. На расстрельном полигоне Коммунарки покоится тело Бухарина, а тела Каменева и Зиновьева, как и Бабеля, зарыты в общих могилах на Донском кладбище. Ленинградские чекисты создали свое, не менее “престижное” место расстрелов – Левашовскую пустошь примерно в часе езды от Финляндского вокзала[637]. К лету 1937 года на окраине каждого крупного города возникли зловещие земляные сооружения. Эти места были защищены от посторонних, обнесены высокими заборами (а позднее – и кольцом домов, предназначенных для заслуживших доверие сотрудников органов). Звук выстрелов маскировался, по крайней мере в Бутово, обычаем проводить на этом полигоне настоящие тренировочное стрельбы в светлое время суток. Однако НКВД использовал в своих целях не только полигоны и пригородные поселки, но и публичные пространства. В Москве расстрелянных хоронили на территории кладбища Донского монастыря, а также на перенаселенных и часто посещаемых Калитниковском и Ваганьковском кладбищах. В Ленинграде Преображенское кладбище, где покоились жертвы Кровавого воскресенья, вновь стало использоваться для массовых захоронений, и та же участь постигла Богословское кладбище, расположенном чуть ближе к центру города[638].

В процесс уничтожения были вовлечены и те, кто не был надежным сотрудником органов. Когда невозможно было использовать для рытья могил самих заключенных, НКВД нанимал для этой работы малоквалифицированных рабочих, многие из которых практически не получали никакого вознаграждения за свой труд, за исключением разрешения на легальное проживание в Москве, Ленинграде или Киеве[639]. Сотрудники нового московского крематория также были обязаны по ночам принимать “грузы” из главных городских тюрем. Тела обычно прибывали партиями, с приложением проштампованных документов в двух экземплярах, которые требовали безотлагательной кремации трупов. Одна из сотрудниц крематория вспоминала: “Это были такие красивые мужчины, некоторые были еще теплые, а некоторые были вообще еще живы, когда мы клали их в печь”[640]. Эта практика вовсе не была секретной, по крайней мере с точки зрения таких женщин, как эта респондентка. Пепел закапывали в двух или трех общих ямах на территории кладбища.

Те, кто мыл полы или варил трубы, все же не могли целиком и полностью рассчитывать на избирательность чисток. Описывая страх, овладевший им, писатель Лев Разгон настаивал, что “никто, абсолютно никто не был в безопасности”. Угроза произвольного, необоснованного насилия была неотъемлемой частью системы. Практически постоянно возникали новые категории врагов. После заключения в 1939 году пакта Молотова – Риббентропа пришел черед националистов, бывших партизан и представителей местных элит на тех территориях, которые аннексировал Советский Союз, а также жителей Западной Украины и Восточной Польши. В 1941 году врагами были объявлены те, кто сеял панику, а также этнические, натурализованные немцы. После войны практически каждому, кто контактировал с зарубежными войсками, особенно если это были войска США, грозила опасность. Классовое происхождение или образование не всегда играли решающую роль. В любом случае предубеждение против тех, кто хоть как-то выказывал желание мыслить, особенно если это были коммунисты, так никогда полностью и не исчезло. Лев Копелев, который был арестован на фронте в 1945 году и попал в лагерь, лечился у лагерного врача, которая шутя описывала себя как члена “ОСИ: Общества Спасения Интеллигенции”[641].

Оправдание террора, в которое даже в 1945 году, в год окончательной победы, многие все еще верили, заключалось в том, что враги якобы только и ждали возможности разрушить хрупкие завоевания революции. Это понимали даже будущие жертвы репрессий. Лев Копелев с такой же прямотой признается в этом своем отношении к чисткам, с какой он писал о голоде: “Я никогда не верил, что Бухарин и Троцкий были агентами гестапо, что они хотели убить Ленина, был уверен, что и Сталин это знает. Но я считал, что в процессах 1937–1938 годов проявилась его дальновидная политическая тактика и в конечном счете он был прав, решив так страшно, раз и навсегда, дискредитировать все виды оппозиции. Ведь мы осажденная крепость, мы должны быть сплочены, не знать ни колебаний, ни сомнений”[642]. Такова была атмосфера, в которой разворачивался террор, атмосфера пропаганды и веры, в которой были вскормлены даже жертвы. Сами заключенные, пострадавшие от чисток, предаваясь размышлениям в тюремных камерах, зачастую приходили к выводу, что они и не заслужили лучшей участи. Осип Мандельштам описывал подобное умонастроение в одном из своих последних писем. Оно было написано после последнего в череде настигших его арестов. Несколькими месяцами ранее его освободили на короткое время, и он согласился заявить о том, что те, кто предал его суду, оказались правы: “Я сказал – правы меня осудившие. Нашел во всем исторический смысл. Хорошо. Я работал очертя голову. Меня за это били. Отталкивали. Создали нравственную пытку. Я все-таки работал. Отказался от самолюбия. Считал чудом, что меня допускают работать. Считал чудом всю нашу жизнь. Через 1½ года я стал инвалидом. К тому времени у меня безо всякой новой вины отняли все: право на жизнь, на труд, на лечение. Я поставлен в положение собаки, пса… Я – тень. Меня нет. У меня есть только одно право – умереть”[643].

1 ... 93 94 95 96 97 98 99 100 101 ... 173
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 25 символов.
Комментариев еще нет. Будьте первым.
Правообладателям Политика конфиденциальности