Пока маховик репрессий еще не затронул элиту (хотя бывшие оппозиционеры Зиновьев и Каменев подвергались бесконечным преследованиям, их арестовывали, снова отпускали, обличали и поносили), местные руководители и столичные управленцы уже стали мишенями для официальных расследований и нападок. Годы “революции сверху” увидели несколько резонансных судебных процессов с участием высокопоставленных деятелей. Так называемое Дело Промпартии (25 ноября – 7 декабря 1930 года) – судебный процесс над группой инженеров, ученых и других представителей научно-технической интеллигенции, обвиненных в шпионаже, вредительстве и диверсионной работе – и процесс над якобы существовавшим “Союзным бюро ЦК меньшевиков” (1–9 марта 1931 года) – очередные обвинения в шпионаже и заговорах – представляли собой новый тип псевдоправового фарса с его непременными атрибутами. Прокурор восседал за полированным столом, а на скамье подсудимых ждали неотвратимого ряды сломленных, раздавленных людей. За дверями зала суда собирались разгневанные толпы, и обвинение всегда могло рассчитывать на присутствие “доброхотов”, которые, пусть и не совсем стихийно, были готовы начать выкрикивать призывы приговорить предателей к высшей мере наказания. Прокурору оставалось только с готовностью выполнить свой революционный долг[623].

Вплоть до 1936 года политическая бдительность была прерогативой наследников ЧК – ОГПУ. Это была организация, среди членов которой еще наблюдались те, кто сохранял остатки так называемой пролетарской морали. В начале 1930-х некоторые партийные активисты по-прежнему считали целесообразным писать жалобы на случаи превышения полномочий или злоупотреблений среди сотрудников ОГПУ. Пройдет пять лет – и от подобного рода обращений к организации, которая придет на смену ОГПУ, благоразумнее станет воздерживаться. Тем не менее начиная с декабря 1934 года два обстоятельства изменят бюрократический процесс применения террора. Первое из них – предложение от 10 июля 1934 года о преобразовании ОГПУ СССР, которое Сталин теперь считал слишком слабым, в Главное управление государственной безопасности НКВД СССР, которое сначала возглавил Генрих Ягода, а через два года его сменил Николай Ежов. Второе обстоятельство, на некоторое время задержавшее реализацию этого постановления, – убийство популярного члена Политбюро Сергея Мироновича Кирова, произошедшее 1 декабря 1934 года в Ленинграде.

За убийством Кирова, которое вполне могло быть делом рук самого Сталина, последовала свирепая репрессивная кампания, включавшая помимо прочего массовые аресты в самом Ленинграде. Эта кампания также стала предлогом для качественного сдвига в государственной политике – окончательного одобрения внесудебных казней в качестве наказания за терроризм. Эта мера применялась, даже если подозреваемый был бывшим соратником Ленина. Ежов, чья бдительность и преданность не вызывали сомнений, по крайней мере у самого Сталина, получил расширенные полномочия и возможность вести расследования в отношении бывших оппозиционеров. Он утверждал, что ему удалось раскрыть целю серию “контрреволюционных блоков”, зиновьевцев и троцкистов, действовавших заодно с правыми уклонистами, бухаринцами, белогвардейцами и шпионами. Когда в 1936 году Ежов возглавил, наконец, Народный комиссариат внутренних дел СССР, дело против Зиновьева и Каменева было готово. Тогда же начался новый виток арестов и допросов. Зимой 1936–1937 годов чистка была произведена в рядах самого НКВД[624].

С 1936 года нить исторического повествования начинает расползаться, а его рациональная составляющая становится все более туманной. История советского террора столь противоречива, что не всегда можно точно ответить на вопрос о том, какие именно цели и задачи он преследовал на том или ином этапе. “Авторство” Сталина, включающее сам факт наличия его подписи на тысячах смертных приговоров, больше не вызывает никаких сомнений, как не вызывает сомнений персональная ответственность Ежова. Практически поголовное истребление наиболее видных представителей ленинской элиты было частью систематической политики, и, с точки зрения Сталина, оно ознаменовало решающий этап в давно вынашиваемом им стремлении к неоспоримому единоличному верховенству. Именно с этим стремлением Сталина подчас были связаны аресты “вредителей”, “шпионов”, “врагов”, “диверсантов” и “террористов” на местах, хотя иногда они казались зловеще логичными и в контексте существовавших социальных и экономических обстоятельств. Но так же верно и то, что отдельные проявления этого разворачивающегося на глазах массового явления не всегда находились под чьим бы то ни было контролем. Среди наиболее вероятных объяснений хаоса, которым сопровождался террор, стоит упомянуть социальные и административные перемещения, личные счеты и конфликты, тлеющие годами, утомительную в своей бесконечности текучку бюрократических кадров, а также противоположные краткосрочные практические цели различных бюрократических органов[625].

Однако детали, которые могли показаться случайными и которые на самом деле нередко были незапланированными, отнюдь не всегда были бессмысленными. Некоторые процессы широко освещались, например показательные политические судебные процессы – так называемые Московские процессы, первый из которых, суд над Каменевым и Зиновьевым, состоялся в августе 1936 года. Другие происходили при практически полной секретности, по ночам, узников привозили в закрытых грузовиках. Эти грузовики – печально знаменитые “черные воронки” – были иногда закамуфлированы нанесенными на борт надписями “Мясо”. Однако в общем и целом основное воздействие этих процессов было логичным и последовательным. Иными словами, какие бы планы ни вынашивали различные проводники репрессий, к каким бы методам ни прибегали, кумулятивный эффект от их работы, с точки зрения жертвы, был последователен и един. Его идейное содержание было простым, и его отлично передают приведенные выше слова бывшего заключенного: “Вы ничто, вы пыль”.

Британские и североамериканские историки недавно показали, что чистки 1930-х годов коснулись лишь ограниченного числа социальных групп[626]. “Он же не член партии, не еврей, почему его арестовали?” – обычно таким вопросом задавались ленинградские рабочие в то время[627]. Чистки играли на популярном представлении о “нас” и “них”, о верхушке и элите, противопоставленной массам[628]. Казалось, что больше вероятность быть расстрелянным была у представителей элиты. Все остальные “мы” могли продолжать жить, закрывая глаза на происходящее, беспокоясь лишь о том, где бы достать хлеба и проворачивая махинации, позволяющие разжиться дополнительными пятью метрами жилого пространства. Откровенно говоря, Большой террор 1937–1938 годов подтвердил эту точку зрения. Его самыми заметными жертвами стали политические активисты, большая часть которых была большевиками, экономическими и гражданскими управленцами (к концу 1930-х почти все они также были членами партии), служащими вооруженных сил (и снова члены партии пострадали больше других), и в меньшей степени, интеллектуалами различного толка, верующими, художниками, писателями и поэтами[629].