– В главных ролях должны сниматься Екатерина Вилкова и Кирилл Плетнёв, – отчеканил Щеголев. – Если вы не против…

– Не против! – согласился я, тогда ещё смутно представляя себе этих двух отличных актёров.

– Договор подпишем завтра. Деньги вам переведут двумя траншами. Первый, двадцать пять процентов, сразу после подписания договора, второй, семьдесят пять, после сдачи сценария. У вас есть режиссёр?

– Есть!

– Кто?

– Станислав Митин. Он прекрасно экранизировал мой «Апофегей» с Машей Мироновой, Даниилом Страховым и Виктором Сухоруковым…

– Видел по телевизору. Достойная работа. Выпьем за сотрудничество!

Утром я проснулся с головной болью и тяжким чувством совершённой бестактности, словно вечор в застолье я не только уронил в декольте чопорной соседке королевскую креветку, но ещё и пытался достать её оттуда руками.

«Ну, конечно же, лукавый бизнесмен просто посмеялся над моей пьяной гигантоманией!»

Тут как раз позвонил Димаков:

– Юр, Артём передумал.

– Кто бы сомневался…

– Первый транш – пятьдесят процентов. Завтра подписываем договор. Надо успеть к юбилею фирмы.

К сожалению, Митин так и не поставил «Небо падших», хотя мы с ним и успели написать лихой сценарий. Однако Стас, узнав о размере моего гонорара, возгорелся и потребовал себе такой же, не меньше. Это вдруг задело работодателя: богатые люди бросают деньги на ветер с какой-то загадочной избирательностью. В итоге фильм снял Валентин Донсков. Лента вышла достойная, её не только показали сотрудникам вдень рождения фирмы, но и периодически крутят на ТВ. У Артёма оказалось режиссёрское чутьё на актёров: Вилкова и Плетнёв в самом деле классно сыграли свои роли, очень точно поняв и воспроизведя на экране моих литературных героев. Им удалось воплотить драму самоуничтожения талантливых молодых людей в годы возвратной лихорадки русского капитализма: кто-то стал «Гаврошем первичного накопления», кто-то – «Манон коммерческой любви». Тема эта сложная и противоречивая, я посвятил ей несколько повестей и романов: «Небо падших», «Замыслил я побег…», «Возвращение блудного мужа», «Подземный художник», «Грибной царь», отчасти – «Гипсовый трубач» и «Любовь в эпоху перемен». Много, скажете? Нет, мало… Преображение «гомо советикуса» в «гомо постсоветикуса», по-моему, – ключевая тема русской литературы конца XX и начала XXI века. Тот писатель, который раскроет её глубже и обширнее других, шагнёт со своими книгами в XXII век. Не верите? Ладно, подождём. Осталось всего каких-то 80 лет с хвостиком…

Никогда не думал, что стану автором «мужских» романов, интересных, впрочем, также и женщинам. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что членение литературы по половому признаку – нелепость. Однако, как писали в советских учебниках, «художественная реальность часто оказывается шире замысла автора». И вот как-то раз, вскоре после того как моя семейная сага «Замыслил я побег…» увидела свет, произошёл занятный эпизод. Во время пафосного юбилейного мероприятия один из руководителей нашего государства, удивив охрану, изменил направление торжественного движения, решительно направился ко мне, отвёл в сторону и тихо сказал:

– А знаете, вы в «Побеге» прямо-таки про меня написали! – Потом он внимательно посмотрел мне в глаза, давая понять, что сообщённая информация совершенно секретная и разглашению не подлежит, вернулся к своим квадратным телохранителям и ушёл рулить страной. Впоследствии я неоднократно слышал подобные признания от своих чиновных и бесчинных читателей, и это навело меня на мысль, что в душе даже самого образцового семьянина таится брачный беглец. А один мой давний приятель сказал даже так:

– Ты, Поляков, сдал нас, мужиков, с потрохами!

Кстати, это выражение – «сдал» – преследует меня чуть ли не с самого начала моей литературной работы. Сначала я сдал в повести «ЧП районного масштаба» (1985) комсомол. Потом в повести «Сто дней до приказа» (1987) – армию. Затем в «Апофегее» (1989) – партию. Далее в «Демгородке» (1993) – демократию. Позже в романе «Козлёнок в молоке» (1995) – писательское сообщество. И вот, наконец, сочинив семейный роман «Замыслил я побег…», сдал мужиков как таковых… Сначала это выражение меня немного задевало, как и то, что критика успех каждой моей новой вещи неизменно объясняла «конъюнктурой». Мне, правда, непонятно, какой «конъюнктурой» я руководствовался, когда в 1980-м писал «Сто дней до приказа», увидевшую свет в журнале «Юность» лишь в 1987 году? Руст приземлился на Красной площади, и всесильная военная цензура впала в кремлёвскую немилость, словно именно она пропустила странноватого немецкого летуна в самое сердце отчизны. И тогдашний главный редактор «Юности» Андрей Дементьев после шестилетнего запрета наконец подписал повесть в свет.

Или возьмём мой «Демгородок» – ехидную сатиру на дорвавшийся до власти постсоветский либерализм. Эта повесть-памфлет писалась в 1991–1992 годах, а вышла в журнале «Смена» в те дни, когда танки расстреливали Белый дом. Она вызвала бурное сочувствие читателей и бешенство тогдашнего главного ельцинского администратора, а я надолго попал в список демократически ненадёжных литераторов, где, кажется, остаюсь и до сих пор. Если всё это – конъюнктура, то, согласитесь, какая-то мистическая и от воли автора явно не зависящая. Но, скорее всего, тут другое: важнейшей составляющей частью художественного дара является интуитивное умение совпасть с главной болью своего времени. Деятели, такой способностью не обладающие, всегда будут барахтаться или в патоке официоза, или в нечистотах вечного сопротивления.

Со временем я понял ещё одну вещь: критики часто мстят писателям за то, что настоящая литература ходит совсем не теми стёжками-дорожками, которые намечают для неё теоретики художественного процесса. Вот ведь и постмодернизму отводилась роль главной творческой магистрали, или, как выражаются продвинутые критики, «мейнстрима». А вышло что-то вроде тропки к дачному сортиру. Литератор, добившийся у публики успеха, не запланированного и не предсказанного критикой, непременно будет обвинён в конъюнктуре, даже если изложит свой новый замысел с помощью индейского узелкового письма. Да и леший с ними: критики по сути своей очень напоминают (за редким исключением) лакеев, допивающих из хозяйских бокалов, но воображающих себя при этом дегустаторами, а то и виноделами.

А вот глаголом «сдал» я со временем стал гордиться, ибо в это слово на самом деле читатель вкладывает совершенно особый смысл – признаёт, что тебе, как автору, удалось выйти на некий новый, непривычный, удивляющий и даже шокирующий уровень душевной искренности, социальной достоверности и художественной убедительности. Предвижу чьё-то раздражение, но скажу так: главная миссия художника и заключается в том, чтобы сдать своё время, своих современников да и себя самого, то есть сказать читателям такую правду, какую они сами себе не смеют или ещё пока не умеют сказать. Только умоляю, не путайте эту правду жизни с откровенной чернухой, когда вам рассказывают не о жизни, а об отходах жизнедеятельности организма или общества. Разумеется, писатель на белый свет может взирать отовсюду, даже из унитаза, но в таком случае у читателей складывается ложное впечатление, будто весь наш мир населён исключительно задницами и гениталиями. А разве ж это так?