Остаётся добавить, что Ганичев оставался на своём посту ещё без малого двадцать лет, почти до самой смерти, превратив Союз в заштатную семейную артель. В последние годы в президиум его ввозили на коляске, и он с тихой старческой улыбкой дремал, нежно поглаживая сухой ручкой очередное переиздание «Флотовождя».

Понятно, что обструкция на съезде не придала мне особой бодрости духа, но уже 19 ноября, в День артиллериста, началась выборная гонка. И я, бывший заряжающий с грунта самоходной гаубицы «Акация», занял своё место в боевом расчёте. Начались ежедневные встречи на заводах, в красных уголках, институтах, воинских частях: знакомые лица, привычные вопросы. Я, клокоча от обиды, говорил о преступной ельцинской клике, доведшей страну до дефолта, нищеты, геополитического ничтожества, а в ответ слышал гневное: «Доколе?!» Даже Лев Соломонович не спрашивал меня уже, почему я состою в «черносотенном» Союзе писателей России, а сдержанно кивал, соглашаясь: его клиника сидела без денег второй год. Я не стал говорить ему, что вскоре после инцидента на съезде отправил по почте заявление о выходе из СП РФ.

После встречи с электоратом самые оппозиционные руководители повели меня в кабинет, где был накрыт стол. Мы выпивали, обсуждали безобразия, творящиеся в стране, «семибанкирщину», кровавую войну в Чечне, телевизионное враньё, хапужничество президентской семейки, фокусы Березовского с Чубайсом. Накал негодования был таков, что казалось, вот сейчас местный вождь велит раздать подчинённым оружие. Но всё кончалось слёзными тостами за родину и просьбами передать привет Говорухину с Ульяновым: «Ворошиловский стрелок» как раз вышел на экраны и всколыхнул страну. Кстати, по предварительным рейтингам, я снова входил в первую тройку кандидатов в депутаты всё с теми же Микитиным и Гаванской, но уже не лидировал, так как коммунист, ссылаясь на Зюганова, обещал посадить олигархов в тюрьму, а «яблочница», божась Явлинским, – расселить коммуналки, дав отдельные квартиры очередникам не на выселках, а тут же, в нашем районе. Врала, конечно, но люди верили. Что в сравнении с такими посулами мои жалкие писательские «коврижки»? Оставалась надежда на Севастополь…

Ах да, забыл объясниться: в наш избирательный округ входили воинские подразделения, прежде всего флотские, расквартированные в городе русских моряков, и мы с Алексеем отправились в Крым, захватив с собой яуфы с «Ворошиловским стрелком». В Москве ленту уже показали, зритель принял фильм восторженно, а либеральная критика, ясное дело, подняла визг: «Говорухин и Ульянов зовут Русь к топору, сиречь к «оптарю»!» Догадались, кому народ оторвёт мошонки в случае чего!

Однако в аэропорту нас ждала неприятность, мы как-то забыли, что Крым – это заграница, и не оформили надлежащим образом бумаги на вывоз копии отечественного кинофильма за рубеж. Алексей сник и так наморщил лоб, что его бобрик буквально сполз к переносице – он стал похож на отчаявшегося ежа. Наша миссия срывалась. Катастрофа!

– Ну как же ты так? – играя желваками, я упрекнул начальника штаба.

– Прости, Михалыч… – пробормотал он, встал и ушёл, пошатываясь, как говорится, куда глаза глядят.

«Не застрелился бы… – с тревогой подумал я. – Офицер…Честь… И всё такое…»

Однако минут через пятнадцать он вернулся, повеселевший, в обнимку сохранником аэропорта. Оказалось, они однополчане. В общем, нас пропустили сяуфами, да ещё взяли у меня автограф, узнав, что я соавтор нашумевшей киноленты:

– Молодцы! Жаль, мало Ульянов этой сволочи пострелял! Продолжение будет?

– Обязательно! Всех добьём…

Несмотря на начало декабря, в Севастополе было ещё тепло. Но город произвёл странное впечатление. По советским временам я запомнил его ухоженным и сияющим чистотой, точно казарма, которую личный состав драит по несколько раз на дню. Теперь же солнечные улицы выглядели запущенными, во дворах лежали кучи мусора, а затейливые сталинские фасады осыпались прямо на глазах. Везде, где только можно, болтались жёлто-голубые прапоры, лишь изредка попадались наши, андреевские, флаги. Казалось, «незалежные» власти старались густо пометить своей едкой «жовтой» символикой наш русский город, доставшийся им дуриком. На улицах порой встречались моряки с трезубцем на фуражках вместо нашего привычного краба. Лица у самостийников были угрюмо-настороженные, у некоторых – виноватые. Повсюду виднелись вывески, таблички, надписи на мове, хотя кругом звучала только русская речь. Но переулки уже стали «провулками», а площади – «майданами».

В доме офицеров яблоку негде было упасть. Перед показом фильма общались бурно, севастопольцы просили передать московскому мэру Лужкову благодарность за новые дома для моряков: микрорайон так и назвали в его честь – «Лужники». Но в основном говорили о судьбе флота, о том, что будет с Севастополем и когда Россия наконец вернёт полуостров под своё державное крыло. Я отвечал, что тоже считаю Крым российским, но, помня наставления Жуковой, от прямых проклятий в адрес предателей родины воздерживался: как-никак, заграница, а в Кремле ещё сидит пьяный гарант Ельцин, похожий на гуттаперчевую электрокуклу, у которой почти сели батарейки. Никому в голову тогда не приходило, что через три недели, в последний день XX века, он, дравшийся за власть зубами, сам, попросив прощения у народа, отдаст бразды правления скромному белобрысому человеку со странноватой фамилией Путин и тот через четырнадцать лет вернёт Крым в родную гавань.

Фильм, кстати, вызвал совсем не ту реакцию, на какую мы рассчитывали. Я давно заметил: на землях, отторгнутых от материковой России, у людей, попавших в чуждое окружение, складывается особый светлый миф о далёкой и прекрасной отчизне, о её мудрой власти, на чью помощь только и осталось уповать. Если кто-то говорит им, что там, на милой родине, есть проблемы, язвы и политические монстры, у наших соотечественников за рубежом возникает чувство обиды и отторжения. Глядя, как на экране ветеран Ульянов безнадёжно обивает пороги власти, тщетно ища справедливости и плача от бессилия, моряки, их жёны, матери, невесты, шептали: «Не может такого быть в России! Это невозможно…»

Когда почти через двадцать лет Театр сатиры повёз мою комедию «Чемоданчик», блестяще поставленную Александром Ширвиндтом, в Латвию, я столкнулся с тем же синдромом. Полный зал (в основном – русские), затаив дыхание, следил за интригой, смеялся над репризами и ужимками гениального комика Фёдора Добронравова, но после окончания и сдержанных аплодисментов ко мне подошла знакомая русская журналистка, живущая в Риге, и спросила:

– Юра, ты, значит, предал Путина?

– С чего ты взяла?

– Но ты же его критикуешь!

– Я критикую современную Россию.

– Но ведь у нас тут в Латвии единственная надежда – на Путина и Россию, понимаешь?

– Понимаю. Но если драматург будет молчать о том, что ему не нравится, он просто перестанет быть драматургом. Понимаешь?

– Понимаю.

После встречи с избирателями нас с Алексеем пригласили в вип-баню. Из парной через грот можно было выйти на воздух и нырнуть в море, по-зимнему отрезвляющее. А выпили мы немало. Принимал нас, и весьма хлебосольно, вице-адмирал, заместитель командующего флотом, по-патрициански завёрнутый в простынку. Алексей, кажется, ещё никогда не бывал в таком высоком банном застолье и, цепенея от субординации, ловил каждое слово флотоводца. После очередной рюмки тот вздохнул и вымолвил: