— Нам будет трудно. Какое-то время. Не могу тебе всего сказать. Может быть, мне действительно придется уволиться. Самыми трудными будут следующая неделя, и еще одна. Может быть, и — еще. До суда.

— И до родов, — вставила она свое.

— И до родов. Потом… Вернется Эрна. Родится наша девочка. Понимаешь… — вдруг сам это понял и зачем-то сказал, хотя это вслух не говорят, — любовь приходит сама. Но выживает только если… Что бы ни происходило там, — он показал наружу, — мы должны здесь беречь нас — любовь.

Улрике гладила его руку:

— Мы всё преодолеем, слышишь? Я с тобой.

— Вытерпеть эти недели, — кому он еще мог сказать? — Каким я буду завтра, в это же время? Есть люди, которые думают, что заведуют мной. Их ненавижу, — добавил неслышно: и себя.

Улрике заплакала от благодарности: доверие, он поделился.

— Ты самый лучший. Ты такой хороший папа. Ты сам не понимаешь, как отличаешься от всех вокруг. Хочешь поговорить с нашей малышкой?

Эбергард неловко повозился в постели и подсунул голову поближе к животу, как к доисторическому яйцу, лысому планетарию, и зашептал… Завтра что? Радовался — еще только ночь, еще столько часов — до завтра.

С утра — должен выполнять — Эбергард поехал на Аллею Героев, угол Институтского проспекта и Руднева, к генеральским домам, где в мае жители остановили стройку ООО «Добротолюбие». Решения суда еще не было, но выборы провели, чего ждать. Половина инициативной группы после неприятных ночных звонков получила в подарок от застройщиков кофеварки и утюги и обещания рассмотреть в течение трех лет возможность предоставления скидок на парковочные места в гаражном комплексе в шаговой доступности — возведение предусмотрено градпланом, поставленным на утверждение гордумой в третьем квартале. Вторая половина инициативной группы подарков не приняла, их председательницу избили неизвестные у подъезда. Ночью Аллею Героев вырубили, бульдозер своротил самодельный памятник к шестидесятилетию Великой Победы, вдоль Институтского проспекта врыли деревца семидесятисантиметровой высоты (то есть Аллея Героев перенесена и благоустроена), к пяти утра вокруг площадки установили ограждения — вокруг прохаживалась мордатая «строительная милиция», поигрывая хоккейными клюшками; когда приехал Эбергард — в девять, — уже работали экскаваторы; несколько стариков и старух, не разворачивая старых плакатов, не возникая, только покачивая головами, стояли под присмотром весело курящих участковых и, почти не слушая румяного юриста, объяснявшего судебную перспективу «силовых действий», зачарованно смотрели на полыхание сварки — скрепляли секции ограждения. Начинался день, детей развозили по садам и в школы, всё открывалось, начинало работать; по холоду жители простояли до половины одиннадцатого, ожидая последствий своих звонков и телеграмм, потом разошлись, поддерживая за локти председательницу инициативной группы, с головой, задранной ортопедическим ошейником. Эбергард позвонил, и подъехало телевидение — три канала, из автобуса вывели сотрудников муниципалитетов Панки и Жлобеньский Стан: переступая и подпрыгивая на морозце, они представились обманутыми областным правительством дольщиками и от души благодарили мэра за начало стройки «их» дома, — победил закон. В префектуре — никто не звал, не искал — Эбергард зашел к Гуляеву.

— Сегодня написать заявление?

— Ну, это ты, как префект решил, с Пилюсом… Он обозначит временной отрезок… Может, пару недель. Месяц… — Они уже проговорили: месяц, но искренне растерянный вид. — Какую-то преемственность, введение в курс. — Недовольно отвернулся в безрадостное заокно, никто сегодня не спешил, кончились все дела, словно умер кто-то еще, много значимей Эбергарда, или Путин не утвердил новый срок мэра. — Хоте-ел я ему что-то возразить. А возразить, ты понимаешь, мне и нечего. Ты понимаешь, могли мы — могли! — сделать на открытке розовый фон! И «уважаемый» сделать черным! Но — недоработали! Эбергард, — ласково взглянул он, — ты не подумай, что я там… или Пилюс… как-то поспособствовали…

— Алексей Данилович, да какая разница кто… Случилось и случилось. Забыть и жить дальше, — людей «КГБ СССР» всегда успокаивает улыбка, улыбается, значит, предсказуем и управляем.

— Ты знаешь, я очень рад твоему такому… зрелому! по-настоящему — мужскому настроению!

Никто не звонил. Время опустело, словно давая появиться и развернуться чему-то огромному, что не появлялось никак; главной трудностью стало отвечать на случайно встречные «почему?», не получать ответных приветствий, постоянно улыбаться вне кабинета и ежедневно разговаривать с Пилюсом — словно вонь, Эбергард никак не мог обвыкнуться; Пилюс замечал в журнале время его прихода и ухода, составлял и заставлял его подписывать акты на «не представленные в срок документы», объявил выговор за отсутствие утвержденного распорядка дня, готовясь в случае надобности увольнять «по статье».

Совсем поздно, когда говорят о главном, освободясь от суеты, в телефоне загорелось «Кристианыч», и человеческое тепло неодиночества подступившей водой подняло и сняло Эбергарда со страшного неподвижного места с такой силой, что он не постыдился самому себе признаться: ждал, жаждал именно чегото такого.

— По видимости, не успели мы с тобой. Нестыковка, — в сипении Кристианыча неслыханно звучали вина и сочувствие. — Хотя, буду честен, картина в полном объеме мне так и не ясна. Допускаю, что некто сыграл «против». Думаю над этим. В любом случае — с судом решим. Я там… поговорил. Судье нужен подарок. Символически.

— На сколько?

— Ну, я не знаю. Женщина…

— Вы сориентируйте меня, Евгений Кристианович…

— Думаю, часы на руку… Или — серьезный мобильный телефон.

— Понял.

— Не сам. Пошли водителя, запакуй так… неброско. Пусть: от Сидорова, Евгений Кристиановича, документация. И не пропадай. Звони. А я подумаю, что тут можно сделать.

Никто не заходил, Пилюс собеседовался с серолицыми людьми с серьезными анкетами, но пока замену Эбергарду не выбрал, боялся попасть на хищника: подрастет и сожрет — вот и всё за день; на стоянке, среди машин, когда в префектуре уже погас второй и третий этаж и половина четвертого, Эбергард заметил растерявшееся человечье вздрагивание во мраке: спрятаться? узнать? «Поздно, уже заметил» — и Степанов-зомби шагнул к нему, так длинно протянув к нему руку, словно проиграл ее и вот принес, забирайте; вот он знал, соболезнующе взмыкивал и глотал, гонимые наружу советским воспитанием и бабушкиным христианством предложения помощи, нельзя, а вдруг примут всерьез:

— Слышал, у вас как-то кадровое перепозиционирование?..

— Рабочий момент, — и хватит обо мне. — Что у вас? Подписал префект?

— Да, всё в порядке. Спасибо огромное. Забрал наш экземпляр, а оказалось — без номера. Забыли зарегистрировать, а девочка, что регистрирует…

— Это пожилая тетя, сто двадцать килограммов.

— Да? Она уже ушла, завтра надо будет подъехать.

— Мне бы позвонили. Я бы решил.