Я же думал о ней: она где-то там, в доме, лежит в своей постели без сна, дрожа от холода. Вспомнив ее последние слова о том, что я с ней сделал, я с трудом проглотил комок в горле.

– Поддержите ее, – попросил я.

Водитель распахнул дверцу «мерседеса», держа над моей головой черный зонт. Питерсон уже сидел в машине.

– Не беспокойтесь, – сказал мне вслед Рошлер.

Он стоял на ступеньках крыльца, пока мы медленно ехали по узкой аллее. «Дворники» метались по стеклу. В конце аллеи я оглянулся. На третьем этаже узкого старого здания в одном из окон вспыхнул свет, раздвинулись белые занавески, но машина уже свернула на улицу, и на этом все кончилось…

Аэровокзал сверкал чистотой, блистал металлом, был ярко освещен, точно школьный зал в дождливые дни моего детства. Я плохо соображал, с трудом ориентировался и без Питерсона наверняка запутался бы и пропустил свой рейс. Но он взял все на себя, сдал багаж, оформил посадочные талоны. Углубленный в свои чувства, я предоставил ему заботиться обо мне, в то время как мои мысли беспомощно блуждали в воспоминаниях, вытеснявших из сознания действительность. Я сидел в кресле у окна, глядя, как крупные, точно слезы, дождевые капли растекались по стеклу, по мере того как самолет набирал скорость, разгоняясь по взлетной дорожке. Потом я покорно, как послушный ребенок, съел свой завтрак, пока мы выходили из облачности и полосы дождя и поднимались в расплавленное небо, где, как расходящиеся золотые спицы, блестели солнечные лучи. Германия осталась позади.

Несколько часов спустя, когда мы пролетали уже над Атлантикой, я очнулся от сна, чувствуя себя более или менее отдохнувшим. В солнечном свете океан казался металлически-серым, безоблачное небо – прозрачно-голубым. Питерсон заметил, что я проснулся.

– Как самочувствие?

– Сносное.

– Хотите чего-нибудь выпить?

– Томатного сока со специями.

Мы поднялись по маленькой винтовой лесенке в салон, уселись в черные кожаные кресла и стали слушать музыкальную запись. Пианист исполнял «Где или когда». Я пил томатный сок, безрезультатно пытаясь вспомнить, где в последний раз слышал эту мелодию.

– Ну, за ваше здоровье, – сказал Питерсон, делая глоток.

– За ваше, – ответил я, и он расплылся в улыбке, покачивая головой.

Потом мы некоторое время сидели молча.

– Ну что, Джон, – проговорил он наконец, – выходит, мы почти ничего не достигли, а?

– Не знаю. Пожалуй, да.

– А я все думаю, неужели вашего брата убил Майло Кипнюз?

– Наверное, этого мы никогда не узнаем. Но меня он точно собирался угробить.

Питерсон кивнул.

– Как по-вашему, что Сирил хотел сообщить мне?

– Думаю, он о многом догадался. Возможно, испытывал то же чувство, что и мы сейчас. Я, например, не знаю, кому, черт побери, мы можем рассказать обо всем этом. Сирил мог поделиться с вами и как-то облегчил бы душу. А нам с кем прикажете делиться? Мыслимо ли кому-то объяснить все это? Дело не в том, что над нами только посмеются, нет… просто всем наш рассказ покажется бессмысленным. Заговор как двигатель истории – последняя степень паранойи. Каким способом бить тревогу? Предъявить трупы? Раскрыть Стейнза? Убедить Року или Марию Долдорф выступить в Буэнос-Айресе?

Я вспомнил о ней, вспомнил игроков в гольф в парке Палермо, ночной пожар. Никто не выступит. Дело слишком крупное, слишком дерзкое и слишком хорошо замаскированное.

Он вздохнул, глубоко задумался, потом сказал:

– Знают, мерзавцы, что мы связаны по рукам и ногам, знают, что мы не в состоянии их разоблачить. И тем не менее…

– Что?

– Зачем они отпустили нас? Ведь они пошли на риск.

– Вы забываете, что я из семейства Куперов. Кому хочется брать на себя ответственность за убийство сына Эдварда Купера?

– Но ведь Сирила-то убили?! Да и перед кем им отвечать? Кто, черт побери, сидит там, наверху?

– Этого мы тоже никогда не узнаем, – ответил я.

– Какое-то время назад они хотели убить вас, а теперь? Почему? В любом парадоксе всегда есть какая-то логика. Почему тогда – да, а теперь – нет? Кто-то крепко защищает вас, Купер, иного объяснения не придумаешь.

– Собственно, какая нам разница? – спросил я.

– Никакой, если все кончено. Абсолютно никакой.

– Если все кончено? Что это значит? Что может быть еще?

– Ничего конкретного я не имел в виду.

Я долго смотрел в окно.

– Все напрасно… – произнес наконец Питерсон.

– Что? – Я медленно возвращался к действительности.

– Чокнутая. Я не о том, что она не стоит этого… Она, может, и ничего, если вам нравятся психованные. Я говорю: все остальное напрасно. Вот вы сейчас сидите здесь, думаете о ней, гадаете, увидите ли вы ее еще когда-нибудь, ломаете себе голову, с какого момента все пошло кувырком. Так вот, позвольте вам заметить, иначе и быть не могло. Кувырком все шло с самого начала. Я понял это сразу, в тот день, когда вы впервые рассказали мне о ней.

– Вы не понимаете, – сказал я. Лицо у меня горело, я покрылся потом.

– Ерунда, – отозвался Питерсон вполголоса. – Я все прекрасно понимаю. Дело в том, что с тех пор, как вы увидели ее, вы никогда не относились к ней как к сестре. Вы продолжали твердить ей, что она ваша сестра, но на самом деле увлеклись ею как женщиной. Вы влюбились в нее. Еще там, в Лондоне, когда вы вернулись после того, как следили за ней весь день, вы уже были влюблены. Вы влюбились в нее с первого взгляда. Но, черт побери, что я мог поделать? Тогда существовали гораздо более важные проблемы, чем вопрос, сестра ли она вам. А теперь поставьте себя на ее место. Она не знает, кто вы – ее брат или нет, однако она – женщина, притом несчастная, и, должно быть, почувствовала ваше к ней отношение. Что ей оставалось делать? Предположим, вы тоже заинтересовали ее, но у нее собственных проблем хоть отбавляй. Как я уже сказал, Купер, она всего лишь женщина… А тут на нее как с небес валятся какие-то мужчины и утверждают, что они ее братья. Вы же ведете себя далеко не по-братски. Она в растерянности – что делать? Не понимает, что происходит, во всяком случае, понимает не больше вашего. И вдруг – бац! Вчера вечером все сомнения рассеиваются: она действительно ваша сестра, но знает, что вы независимо от этого любите ее как женщину. – Он покачал головой, осушил стакан. – Положение пиковое. Не знаю, что было между вами два последних вечера, и знать не хочу. Но советую вам взглянуть на все с ее точки зрения. Перестаньте жалеть себя, Джонни, подумайте лучше о ней.

– О ней я и думаю, – ответил я.

– Проклятье! – выругался Питерсон.

– А в чем, собственно, дело?

Питерсон посмотрел на меня с сочувствием.