– А еще, – сказал старый седоусый казак дядька Павло, – был я третьего дня в Чернышах, так там о тебе, пан Михайло, только и разговору, заедешь к пану сотнику по пути домой или нет. Говорят, его домашние уже глаза выглядели, особенно самая малая, хе-хе, ждет тебя.

– Как ты думаешь, дядька Павло, имею я право порушить слово покойного отца родного или нет?

– Сын достойного родителя такого права не имеет.

– То-то и оно. Сейчас мы завернем в гости к пану Чернышевскому, а ты передай моим, что буду через три дня. И пусть к свадьбе готовятся.

Вскоре мы распрощались с попутчиками, но на повороте к Чернышам увидели новых двух соглядатаев, которые спешно подтягивали подпруги лошадей. Сначала оба направились к нам, затем, наверное, опознали меня, один из них развернулся и с места в карьер погнал свою лохматую «татарочку» в сторону села.

– Здрав будь, пан Михайло, здравии будьте, братья-товарищи. – Казак снял островерхую баранью шапку и, поклонившись, взмахнул оселедцем.

– И тебе здравствовать, пан Мыкита, – узнал молодого казака. – А то кто поскакал?

– А то Васька, брат мий, побежал упредить пана сотника, что вы завернули.

– Да как это мы могли не завернуть? Здесь невеста моя живет, или что-то не так?

– Так-то оно так, – почесал он затылок. – Да прошло больше двух лет…

– Что ты мелешь, Мыкита? Или, может быть, панночка меня уже не ждет?

– Ой! Ждет! Еще как ждет!

Расстояние от шляха в шесть верст лошади неспешным шагом одолели за какой-то час, и мы вступили на центральную улицу. Эта часть села была вся казацкой. За тын высыпали старые и молодые казаки, тетки и молодицы. Встречали нас доброжелательно, говорили приветливые слова, парубки смотрели на бойцов с завистью, а многие девчонки – с надеждой. Малые пацаны, размахивая деревянными саблями, бежали рядом, взбивая сапожками пыль, и кричали что-то несуразное. Особенно много народу собралось у широко распахнутых ворот усадьбы пана сотника.

На большом, высоком крыльце еще издали заметил хозяев, пана Степана и пани Марию Чернышевских. Рядом стоял их сын Иван, воин тоже знатный, его супруга Варвара с грудничком на руках и какие-то две молоденькие, стройные, симпатичные казачки, которые могли сорвать глаза любого живого мужчины. Обе были одеты в красиво вышитые разноцветными крестиками и свастиками[36]сорочки, корсетки и запаски[37]. На ногах черненькой были обуты красные сапожки, а светленькой – зеленые. Длинные косы обеих заплетены четверным батожком вместе с желтыми, белыми и синими лентами. А их украшения – мониста, сережки и перстни – были совсем даже не из кораллов, а сияли гранями настоящих драгоценных камней.

Только что-то моей миленькой, конопатенькой «лягушонки» не видно. А она мне так часто снилась…

Голова нашей колонны остановилась у ворот, а я заехал на широкий двор и спешился. Тут же подбежал казачок и выхватил из рук поводья, а моя берберийка по узаконенной привычке, оголив огромные зубы, вознамерилась немедленно его цапнуть. Но я был начеку.

– Но-но, Чайка! – легонько хлопнул по широко раздутым ноздрям. Затем снял с головы хвостатый шлем, прижал его к кирасе левой рукой, сделал шаг вперед, перекрестился и поклонился хозяевам: – Здравствуйте, тато! Здравствуйте, мамо! Нет у меня больше родителей, ими отныне прошу стать вас.

Как они среагировали, не заметил, ибо с крыльца сорвался и налетел на меня чернявый «вихрь»:

– Мишка-а-а! Это ты?! – Девчонка повисла на шее, чуть не задушила и стала осыпать поцелуями. – Как мы ждали тебя! Целых восемьсот дней!

– Танька. Танюшка! А ты как здесь оказалась? – Сестричка с самого детства носила европейские наряды, даже с пани Анной несколько раз ездила в Краков заказывать и шить, поэтому-то я ее и не узнал.

– А я знала! Я знала, что прежде, чем отправиться домой, ты сюда приедешь! Я уже здесь третий день, у-у-у-у, – зарыдала она, брызнув слезами.

– И-и-и-и, – рядом со мной, укрыв кулачками лицо, стояла и взахлеб плакала вторая, светленькая девчонка.

– Таня, – толкнул ее, – а это кто?

– Кто-кто, – она оглянулась и шмыгнула носом, – Любка!

– Это какая Любка? – с удивлением уставился на светленькую зеленоглазку с черными бровями-разлетайками и пушистыми ресницами, которые, правда, сейчас слиплись сосульками от слез. Это была совсем не та маленькая, нахальная и приставучая пиявка, которая от меня всегда чего-то требовала и при этом повторяла: «Ты мой зених». И не та, которую я потихоньку мутузил, давал подзатыльники, толкал в бок и трескал по попе. И снилась мне совсем другая девочка. Сейчас это была вполне сформировавшаяся юная девушка с тонкой, стройной фигурой, но со всеми необходимыми округлостями и выпуклостями в нужных местах. Оказалось, что лягушка обыкновенная превратилась в царевну.

– Любка, а где твои веснушки? – Она опустила на грудь кулачки, улыбнулась сквозь слезы и пожала плечами. Я ее аккуратно взял за талию, притянул к себе и поцеловал во влажные глаза. – Любушка, выходи за меня замуж, я из тебя сделаю царицу.

– Господи! – тихо сказала и уткнулась лбом в мою стальную черненую кирасу. – Я слышала о слове «счастье». Но только теперь знаю, что это такое.

– Кхе-кхе! – громко кашлянул пан сотник.

– Батько! Мамо! Благословите! – Я при всем народе упал на колени и потянул за собой Любку.

Затем мы целовали образы Спасителя и Матери Божьей, вязали с Любкой друг другу рушники (будущая теща сунула один в руки Татьяне, а та передала мне). Несмотря на недоумение и утверждение родителей о необходимости каких-то многодневных церемоний, затребовал свадьбу немедленно. Без смотрин, сговора и «спотыкания» невесты обошлись, а сватовство, как сказал будущий тесть, у нас состоялось почти шестнадцать лет назад. Но от выкупа за невесту никуда не делись, приказал пуд серебра высыпать казачьим семьям на расстеленную на площади скатерть, а пуд отправил к более стеснительной, но более многочисленной части селян – на крестьянский околоток. Обычно выкупные деньги являли собой мелкие медные гроши, но сейчас люди получили по полновесному серебряному талеру, а то и по два. Пусть помнят князя и его княжеский выкуп.

Батька Степан сразу же подсуетился и отправил в мою Каширскую ставку казачка с известием о свадьбе и скором прибытии свадебного поезда. Венчаться решили у меня дома, да и в церковь Любке заходить нельзя было еще несколько дней, чисто по женским делам.

Обоз мы упрятали в усадьбе под охраной, всех прочих моих бойцов расхватали и растащили по хатам местные казаки, ну и мы вечером за семейным столом говорили долго и много. Конечно, об обстоятельствах, при которых меня можно воспринять как сумасшедшего, умолчал, но обо всех мытарствах, начиная с того злополучного дня, когда погибли мои родные и близкие, рассказал. Поведал о своем материальном состоянии, возможностях, делах и планах, чем вызвал немалое удивление всех присутствующих.