Однако, говоря об Ахилле, величайшем из Греческих Героев, Гомер рассказывает нам о трех его свойствах, совершенно противоположных этим трем идеям Философов. В отношении справедливости: Гектору, желающему договориться с ним о погребении, если в сражении он его убьет, Ахилл дает дикий ответ{472}, не считаясь ни с равенством положения, ни с общей судьбой (а эти два рассуждения естественно приводят людей к признанию справедливости): «Разве люди когда-нибудь договаривались со львами, разве у волков и ягнят одинаковые желания? (обратно тому). Если я тебя убью, я буду волочить тебя нагим, привязанным к моей колеснице в течение трех дней вокруг стен Трои (так он и поступил), и в конце концов я отдам тебя на съедение моим охотничьим собакам» (он, несомненно, так и поступил бы, если бы несчастный отец Приам не пришел к нему выкупить труп). В отношении славы: из-за личного горя (так как Агамемнон несправедливо отнял у него его Брисеиду) он объявляет о своей обиде на людей и на Богов; он жалуется Юпитеру на то, что он обесчещен, он отзывает из союзного войска своих людей и из общего флота свои корабли, он равнодушно смотрит на то, как Гектор наносит большой урон Грекам; вопреки указанию Благочестия, которое обязывает по отношению к родине, он упрямо желает отомстить свою личную обиду гибелью своей нации; ему даже не стыдно радоваться вместе с Патроклом избиению Гектором Греков; и с ним же, что еще хуже, он, носящий в своих пятках Судьбу Трои, высказывает следующее недостойнейшее желание: чтобы во время этой войны умерли все Троянцы и все Греки, и только бы они двое остались живы{473}! В отношении третьего, стремления к бессмертию: в преисподней на вопрос Улисса, хорошо ли ему там, он отвечает, что предпочел бы быть даже презреннейшим рабом, лишь бы жить{474}. Вот каков тот Герой, которого с неизменным эпитетом «безупречный» Гомер воспевает Греческим народам в качестве примера Героической Доблести! Так как Гомер приносит ту пользу, что учит, развлекая (что и должны делать Поэты), то этот эпитет нельзя понять иначе, как по отношению к высокомерному человеку, который, как теперь сказали бы, не позволит мухе пролететь мимо кончика своего носа; следовательно, здесь проповедуется придирчивая доблесть: именно в ней во времена вернувшегося варварства всю свою мораль полагали Дуэлисты; из нее вытекали гордые законы, надменные дела и мстительные удовлетворения самолюбия тех странствующих рыцарей, которых воспевают Романсы.

С другой стороны[189], следует поразмыслить о той клятве, в которой, по словам Аристотеля, Герои клялись быть вечными врагами плебсу{475}; следует поразмыслить также над тем, о чем рассказывает Римская История времен Римской Доблести (Ливий ограничивает ее временами войны с Пирром и прославляет в следующем изречении: nulla aetas virtutum feracior{476}, а мы с Саллюстием – соответственно блаженному Августину «de Civitate Dei» – распространяем от изгнания Царей до Второй Пунической Войны): Брут, который вместе со своими двумя сыновьями приносит в жертву свободе свой дом; Сцевола, который, сжигая свою правую руку, не сумевшую убить Порсену, царя тосканцев, приводит его в ужас и обращает в бегство; Манлий, прозванный Imperiosus, который за удачное нарушение военной дисциплины, вызванное мотивами храбрости и славы, приказывает отрубить голову своему победоносному сыну; Курций, который бросается вооруженный и верхом в гибельную пропасть; Деции, отец и сын, которые приносят себя в жертву ради спасения своего войска; Фабриции, Курии, которые отказываются от большого количества золота Самнитов, от участия в царствовании, предложенном им Пирром{477}; Аттилий Регул, который идет на несомненную и жесточайшую смерть в Карфагене ради соблюдения святости римской клятвы, – какую пользу принесли они достойному сожаления и несчастному римскому плебсу? Не ту ли, что его еще больше мучили войнами, еще дальше топили в море ростовщичества, еще глубже хоронили в личных тюрьмах благородных, где плебеев били палками по голым плечам, как презреннейших рабов? А того, кто желал немного помочь плебсу каким-нибудь хлебным или аграрным Законом, Сословие Героев во времена этой Римской доблести присуждало к смерти, как мятежника; именно так случилось (если не упоминать о других) с Манлием Капитолином, спасшим Капитолий от разорения бесчеловечными Сенонскими Галлами, а в Спарте, – таком же городе Героев Греции, каким был Рим для Героев мира, – с великодушным царем Агисом, так как он покусился облегчить положение несчастного Лакедемонского плебса, задавленного ростовщичеством благородных, посредством Закона о Новом Счете и помочь ему Законом о Наследовании; как говорилось в другом месте, Агис был за это удушен Эфорами[190]; поэтому, как мужественный Агис был Спартанским Манлием Капитолином, так и Манлий Капитолии был римским Агисом: из одного подозрения, что он в какой-то мере помогал несчастному подавленному римскому плебсу он был сброшен с Тарпейской скалы. Таким образом, именно потому, что Благородные первых народов считали себя Героями, т. е. обладающими высшей по сравнению со своими плебеями природой (как это было полностью показано), именно потому они так плохо обращались с несчастным большинством своих наций. Ведь, несомненно, Римская История ошеломит всякого внимательного Читателя, если он будет обсуждать ее со следующих точек зрения: что такое Римская Доблесть там, где столько гордости? что за умеренность, где столько скупости? что за кротость, где столько дикости? что за справедливость, где столько неравенства?