– Завтра же на вас будет написано подробнейшее заявление, – глухо пообещал Артёму другой, сидевший к нему спиной и даже не обернувшийся.

Артём выбежал на улицу, хотел было немедленно отправиться в кремль – но тут же раздумал: надо же Галю встретить, всё рассказать ей!

“Где она обычно ждёт?” – решал Артём, озираясь; сердце колотилось, губы дрожали – всё было невозможно обидным и нелепым.

Вдруг понял, что надо забраться на крышу – оттуда лучше видно.

Вернулся в здание, сразу отправился на чердак: промелькнула мысль передушить оставшихся кроликов и покидать вниз, учёным на радость…

Гали не было видно нигде.

Удивительно, но ещё пели птицы – в тихом вечернем свете, в нежнейшем тепле подступающей белой соловецкой ночи, – и пение тоже было тихое и тёплое.

Подлетела куда-то совсем близко кукушка и несколько раз гукнула. Артём поискал глазами: ага, прямо на столб во дворе уселась – крупная какая птица! Он первый раз в своей жизни увидел кукушку.

Она тоже заметила Артёма и сразу сорвалась с места, быстро взмахивая большими крыльями.

Оказывается, сверху было видно море.

Море лежало недвижимое, словно неживое. В море виднелись каменистые островки. Артём долго смотрел в даль вод.

Сердце его успокаивалось.

Солнце садилось не вниз, как там, в России – оно словно бы катилось ровно по горизонту и так закатывалось понемногу.

Вид у солнца был такой, словно оно плавится и отекает, как мороженое – и к тому моменту, как уйдёт за горизонт, ничего от него не останется. Завтра встанет – а вместо огромного солнца куцый, еле тёплый шарик, весь всклокоченный от стыда.

Говорят, что солнце здесь всходит и заходит почти на севере. Значит, север – там.

“…А если в келью Филиппа нам пойти? – размышлял Артём, приметив бревенчатую избушку в палисаднике. – Дедушка Филипп, пусти погрешить, мы тихо…”

Комары пропали совсем.

Облака были розовые и фиолетовые и пенились красиво и ароматно, как французское мыло.

Виднелось ещё озеро. На воде время от времени появлялись быстрые круги – наверное, это плавали те самые ондатры, которых завёз Эйхманис.

Если б не круги – озеро показалось бы недвижимым и твёрдым, как из стали. Заходящее солнце лизало эту сталь, как дети железо в морозное своё русское детство – но только к озеру язык не прилипал.

“А меня ж этой работы лишат – чего я тут сторожу? – вдруг напугался Артём. – Учёных, что ли?.. А ещё донос их, ой…”

Надо было, чтобы скорей явилась Галя и разрешила сомнения.

Артём искал глазами то здесь, то там, потом снова затихал, не дыша. Пока он на крыше – ничего не происходит, и не произойдёт. Только кролики внизу колобродят.

Кто-то, услышал Артём, влез на чердак: “…Проверяют, не жру ли, мерцая глазами в полутьме, ещё одного крольчонка…”.

Он едва успокаивался, как снова начинало нудно тянуть под сердцем: отчего же ему никак не удаётся прожить в покое хотя бы неделю. Артём представил себя как то ли зверя, то ли человека, ползущего вверх по скале – то один камень обвалится под ногой и ухнет вниз, то другой… То какая-то птица начинает кружить на предмет его печени – и ни рукой от неё не отмахнуться, ни плюнуть в неё…

Так остро всё это почувствовал, что поймал себя на том, что держится руками за крышу изо всех сил.

И хорошо, что держался, – потому что вдруг увидел в лесу человека.

Минуту вглядывался – может, блазнится… Взмахнул рукой, но человек не ответил.

“Галя? Нет? Если Галя – почему с другой стороны от дороги? И в какой-то странной рубахе незнакомой…”

Артём, стараясь не очень шуметь, спустился вниз… Учёные, оказывается, все уже легли спать. Самый беспокойный из них, видимо, только что проверил кроликов и тоже улёгся.

Мимо колодца, через заборчик, забирая выше, Артём пошёл в лес, к тому месту, где видел человека.

“Галя, наверное, а кто же? Даже не буду здороваться, а сразу поцелую её”, – решил он.

В лесу было гораздо темнее, чем на крыше, но вроде бы он верно запомнил направление.

…От неожиданности Артём издал совсем новый для себя звук: “Хак!” – вырвалось из него: как если бы выпала из глотки мелкая внутренняя кость.

Перед ним стоял мужчина, старик.

…Быть может, старик.

Уже после Артём попытался вспомнить, какой он был, и воспоминание выглядело так, словно в краску белой ночи добавляли ещё краски, густой, мутно-белой, и ещё, и снова – пока весь образ не размывался.

Он не был голый – на нём была рубаха, а на ногах, кажется, штаны; а вот имелись ли ботинки, или лапти, или сапоги? Скорей, он казался вросшим в землю, как дерево – или что?

…Ноги, наверное, утопали в траве.

Ростом он был с Артёма, борода – белёсая, как эта самая белая соловецкая ночь. Глаз было не различить.

Он был очень, больше любого фитиля, худ. Но стоял твёрдо.

Посоха у него не было в руках, он ни за что не держался.

– Кто ты? – выдохнул Артём, не дойдя нескольких шагов; но сам он не желал знать, кто это, – он заговорил лишь затем, чтоб ощутить, что ещё не онемел от ужаса.

Артём разом весь, до поясницы покрылся по́том и на полушаге, не дождавшись ответа, развернулся и побежал в сторону окон, где были люди – живые, домашние, человеческие люди.

Никто его не окликнул.

…Уже к утру, после случайного, вздорного, недолгого сна Артёму стало казаться, что, когда он побежал, старик протянул руку, и в руке были ягоды. Но как он мог это увидеть?

* * *

Когда взошло солнце, всё вчерашнее стало нестрашным и ка-ким-то, право слово, дурацким.

Артём сходил на это место, никаких следов, естественно, не нашёл; да и не искал особенно – ему нужно было срочно увидеть Галю.

“Может, она передумала?” – спрашивал он себя, взбрыкивая ногой мох и траву.

“Передумала – что?” – отвечал себе.

Учёные ещё спали.

Чтоб не встречаться с ними, решил немедленно пойти – как это теперь, оказывается, принято говорить – в город.

Когда уже выходил, заслышал писк морских свинок – они привыкли к утренней кормёжке; но возвращаться не стал – вот пусть учёные и кормят.

Какая-то птица провожала Артёма, перелетая с дерева на дерево.

Иван-чай, недавно застилавший всё, опадал, повсюду стояли куцые метёлки.

Зато ощутимо пахло грибами.

Навстречу шли люди – наверное, на утренние работы. Через минуту Артём с удивлением разглядел людей из своей прошлой роты – ощущение было не самое лучшее.