Положила телефон на столик и ждала, когда он перезвонит, но он так и не позвонил.

Поздно вечером смотрели выложенные в Интернет видеозаписи, Урсула и я. Иногда картинка дробилась и застывала почти каждые двадцать минут, – но всегда восстанавливалась. Я могла бы смотреть, пока ноут не разрядится, но потом пошло видео от Си-эн-эн: повалившийся набок школьный автобус, полный шести-семилетней малышни, – тут Урсула встала, отключилась от сети и закрыла компьютер. Мы почти весь день просидели на диване, пили чай и укрывали друг другу колени одним одеялом.

В какой-то момент я взяла Урсулу за руку, и некоторое время она мне это позволяла, что было ей совсем не легко. Может, до смерти мужа она была другой, но когда я ее узнала, она едва-едва переносила любой телесный контакт, кроме как с сыном. Она больше растения любила, имела степень по агрономии и, наверное, могла бы выращивать помидоры даже на луне. К разговорам была не очень склонна, если только ей не нужно было лапшу на уши навесить про самые лучшие удобрения или когда лучше грядки опрыскивать, но она могла, на свой собственный лад, и утешить, и даже быть приятной.

Взяв одеяло, лежавшее у нас на коленях, она накинула его на меня, как будто мы уже договорились, что в ту ночь я останусь спать на ее диване: она меня, будто зернышко, укладывала в теплую, благоухающую постель земли. Уже много лет меня никто в постель не укладывал. Отец мой был ни к чему не пригодным пьяницей, он украл деньги, которые я заработала продажей газет, и потратил их на женщин легкого поведения, он и дома-то редко оказывался, когда мне спать пора было. У матери постоянно вызывало отвращение то, что я одевалась как мальчик, и она говорила, мол, коль скоро мне хочется быть маленьким мужчиной, а не маленькой девочкой, то я могу и сама себя в постели устроить на ночь. А вот Урсула Блейк завернула меня в одеяло, словно я просто была ее собственным ребенком, и была до того нежна, что я наполовину ожидала, что она поцелуем пожелает мне спокойной ночи, хотя она этого и не сделала.

Зато сказала:

– Мне так жаль Йоланду, Ханисакл. Я знаю, что она была дорога тебе. Она была и нам дорога. – Только и всего. Ничего больше. Не в ту ночь.

С ее стороны было здорово предложить мне диван, зато, когда она ушла, я взяла свое одеяло и понесла его в прихожую. Прочла про себя короткую молитву, опустившись на колени рядом с двумя завернутыми мертвыми женщинами. Я не прочь признаться, что отпустила несколько горячих фраз Тому-Кто-на-Самом-Верху. Заметила, что, что бы ни было в мире не так, в нем полно хороших людей, таких как Йоланда и миссис Рустед, и коли Он удумал лишить их жизни градом из иголок во имя какой-то праведной цели, то у меня найдется для Него откровение-другое! Сказала, что уверена: в мире полно ужасных грехов, но ни от единого их них не избавиться тем, чтобы изрешетить кучу первоклашек в школьном автобусе. Поведала Ему, что разочарована Его деяниями в последние двадцать четыре часа, и коли Он желает поквитаться со мной, то лучше Ему поспешить обрушить свой гнев на тех (кем бы они ни были), кто спустил на нас игольчатую грозу. Д-р Рустед, сказала я, всю свою жизнь потратил на распространение Благих Вестей, рассказывая грешным людям про то, как отыскать прощение и жить той жизнью, какой желал для них Христос, и самое малое, что Бог мог бы сделать, это позволить ему по-прежнему оставаться в живых и позаботиться о нем в час его скорби. Я известила Отца Нашего, что повел Он себя как чертовски гадкий пижон, забрав к себе близких доктора. Нечего сказать, славный способ выказать признательность за все его служение! Когда ты кобла, то есть у тебя одна добродетель: тебе уже известно, что ты угодишь в ад, – а потому нет причины не посвятить Бога в некоторые свои мысли, когда тебе на то охота придет.

Когда я утомилась лаяться с Господом, усталость почти совсем одолела меня, и я растянулась между Йоландой и миссис Рустед. Натянула на себя одеяло и положила руку на талию Йоланды. Забавно, до чего же я вымоталась, хотя ведь ничего и не делала, кроме как глазела в компьютер целый день. Горе – тяжкая работа. Оно загоняет тебя так, будто ты весь день канавы копала. Или, как мне видится, могилы рыла.

Короче, я вела благостную сонную беседу с Йоландой, свернувшись рядом с нею на полу. Рассказала ей, что останусь перед нею в долгу на всю оставшуюся жизнь за то, что она поделилась со мною своей семьей. Говорила, как до чертиков жалею, что не будет у нас больше времени на совместные глупости. Говорила, как мне всегда становилось хорошо, когда я слышала ее смех, такой громкий и открытый, что надеюсь сама когда-нибудь научиться смеяться так же. Потом замолкла и обхватила ее как это было возможно. Совсем прижаться к ней не могла: даже через одеяло все эти сотни игл в ее спине не позволяли крепко обняться. Я смогла лишь обхватить ее рукой, прижаться бедрами к ее ногам сзади и в таком положении наконец-то уснула.

Всего час или два прошло, как я открыла глаза. Что-то изменилось, только я не поняла что. Повела сонным взглядом вокруг и увидела стоявшего у меня над головой Темплтона в наброшенном на плечи плаще Дракулы и с большим пальцем во рту. Он целыми днями не выходил на улицу, и лицо его мертвенно бледнело в темноте. Повелитель вампиров, наведавшийся в свою общину мертвых. Сперва я подумала, что Темплтон и потревожил меня, но потревожило что-то другое, и чуть погодя он разъяснил мне, что.

– Они поют, – сказал мальчик.

– Кто? – спросила я, но потом замолкла, прислушалась и сама их услышала.

Дюжина нежных голосов плыла в теплой августовской ночи, и все они складывались в гармонию этой песенки Фила Коллинза[95] «Забери меня домой». Ее они и выводили какое-то время. Так что не стоявший надо мной Темплтон, а эти завывания и разбудили меня.

Я глянула сквозь толстое стекло в квадратном окошке посредине двери. Было похоже, что вся Христова церковь седьмого измерения[96] вышла в ночь, облачившись в блестящие серебристые балахоны с капюшонами, с бумажными свечными фонариками в руках. Они собирали своих мертвых, трех женщин, готовивших на улице обед, и заворачивали их в саваны из пузырчатой оберточной бумаги с металлическим блеском, а потому те выглядели чудовищными лепешками, обернутыми обычной фольгой. Конгрегация расположилась двумя концентрическими кругами вокруг помещенных точно по центру трупов. Внутренний круг вышагивал по часовой стрелке, а другой двигался в обратном направлении. Это было почти красиво, если не думать, насколько все они с ума посходили.

Я взяла Темплтона на руки, отнесла его по коридору в его спальню и вновь уложила в постель. Окно его было приоткрыто на щелочку, и пение верующих в комету доносилось из нее ясно, сочно и громко. Для сборища чудиков и жалких никчемышей они прилично умели держать мелодию.