Так и не придя в себя от изумления. Халифа закрыл дверь, подошел к столу и налил чаю в термостойкую чашку. Гулями жестом предложил инспектору присесть на низкий стул, и трое сидевших мужчин повернули свои кресла, чтобы смотреть прямо на него.

Самого молодого из них – красивого черноволосого мужчину под сорок, с красно-белой куфией на плече – инспектор узнал без особого труда. Это был Саэб Марсуди, борец за автономию Палестины, известный политик. Он прославился еще в восьмидесятые годы, в Первую интифаду. Халифа до сих пор помнил обошедший все телеканалы мира кадр, где Марсуди, обвернувшись в палестинский флаг, молится, стоя на коленях перед наступающей колонной израильских танков. Другого мужчину, худого, с головным убором белого цвета, зажатой во рту сигарой и рассеченной серповидным шрамом щекой, инспектор тоже где-то видел, хотя и не сразу догадался, где именно. Только через несколько секунд он вспомнил, что этот человек был на обложке журнала «Тайм», лежавшего в доме Пита Янсена, когда Халифа первый раз туда зашел. Как его зовут («Масан? А может, Мабан?»), кто он по профессии – политик или военный, – Халифа не мог припомнить, но твердо знал, что это израильтянин. Лицо человека, стоявшего в углу и периодически подносившего ко рту серебряную фляжку, было полицейскому совершенно неизвестно, но сразу не понравилось. Лицо головореза, да к тому же и пьяницы. Он посмотрел на него недолго и опустил глаза на чашку с чаем.

– Ну-с, – сказал Гулями, достав из кармана пиджака янтарные четки и положив их на ладонь левой руки, – все в сборе, значит, можно приступать к делу.

Он взглянул на Халифу.

– Сразу хочу подчеркнуть, инспектор, что никто не должен знать о нашей встрече. Все исключительно конфиденциально. Вас сюда не привозили, вы нас не видели. Вы понимаете меня, инспектор?

У следователя накопилось огромное количество вопросов за сегодняшний вечер, а также немало «любезных» отзывов по поводу того, как с ним обращались, однако, сидя лицом к лицу с министром иностранных дел, он смог лишь пролепетать застенчивое: «Да, сэр». Гулями несколько секунд смотрел Халифе в глаза, медленно перебирая четки, затем, кивнув, откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.

– Саэба Марсуди, полагаю, представлять не нужно, – сказал он, взглянув на мужчину с куфией, который, в свою очередь, наклоном головы поприветствовал Халифу. Следователя удивило, насколько плотно палестинец сжимал пальцы – их костяшки будто прорезались из самой кожи. – Генерал-майор Йехуда Милан, – продолжил Гулями, переведя взгляд на курильщика сигары. – Лучший военный своей страны, сейчас – один из уважаемых политиков. Наиболее просвещенных и храбрых политиков, должен добавить.

Милан также кивнул в знак приветствия и медленно затянулся сигарой.

– Что касается инспектора Арие Бен-Роя, – Гулями показал четками на человека в углу, – то с ним вы, вероятно, уже знакомы.

Халифа из вежливости приподнял руку, досадуя, что не узнал израильского коллегу. Бен-Рой не сделал ни малейшей попытки поздороваться, исподлобья глядя на египтянина.

– Позвольте еще раз предупредить, – сказал Гулями, оборачиваясь к Халифе, – ничто из того, что вы услышите, не должно выйти за эти стены. Вы навряд ли можете представить, о каких важных вещах идет речь. Так что наставительно прошу принять мои слова к сведению. Хорошо, инспектор?

Халифа снова, потупив глаза, пробормотал согласие, страстно желая поскорее узнать, отчего такая таинственность и, главное, какое он имеет ко всему этому отношение. Впрочем, следователь понимал, что узнает об этом не раньше, чем того захочет сам Гулями.

Министр некоторое время рассматривал Халифу сквозь толстые черные стекла очков, затем, получив молчаливое согласие двух других политиков, начал объяснять.

– Прекрасно, – сказал Гулями, откидываясь на спинку и глядя на четки; голос его стал заметно тише, как будто министр опасался, что даже в такой глуши могут подслушивать. – Четырнадцать месяцев назад правительство Арабской Республики Египет предоставило это здание саису Марсуди и генерал-майору Милану в качестве безопасного и политически нейтрального места для ведения неформальных переговоров, вне поля зрения СМИ и других политических сил. Отнюдь не случайно, что переговоры ведут именно эти люди. У них много общего. Оба лично сражались за интересы своих народов, оба потеряли близких в этом страшном конфликте, – Милан зашевелился в кресле, посмотрев на Бен-Роя, – и оба, независимо друг от друга, пришли к одинаковому выводу: если их народы не научатся по-новому строить отношения друг с другом, им не избежать катастрофы. Поэтому они стали встречаться и обсуждать возможные пути урегулирования и, инша алла[77], прекращения конфликта, многие десятилетия терзающего их страны.

Халифа ничего подобного не ожидал. Он сжал губы, переводя взгляд с Гулями на Марсуди, затем на Милана и обратно. Холодок побежал у него под ребрами, как у пловца, который, понимая, что уплыл далеко от берега, вдруг осознает, что силы его на исходе.

Наступила пауза, и слова Гулями словно растворились в пространстве комнаты. Затем министр движением руки предложил Марсуди продолжить. Палестинец подвинулся ближе к Халифе.

– Не буду тратить время на детали, – сказал он, и его бровь осветило мерцание керосиновой лампы. – Самое важное, что за эти четырнадцать месяцев мы смогли… хотя и не обошлось без трудностей и эмоций… – он оглянулся на Милана, – мы смогли составить ряд предложений, которые идут намного дальше в области ненасильственного разрешения конфликта, чем кто-либо мог представить еще год назад.

На полу подле него стояла чашка воды, и, поднеся ее ко рту, он сделал глоток.

– Мы сейчас лишь рядовые граждане. За нами нет правительственной поддержки, пресса не освещает наши переговоры, и у нас нет необходимой законодательной базы, чтобы осуществить наши намерения. Единственное, что у нас есть, и только потому, как точно заметил саис Гулями, что мы так долго сражались за права наших народов… – он снова бросил короткий взгляд на израильтянина, – так вот, единственное, что у нас есть, это доверие большинства соплеменников. Доверия, которого хватит на то, чтобы выслушать и, да соблаговолит Господь, поддержать предложения, которые любой другой гражданин наших стран расценил бы в лучшем случае как безнадежный идеализм, в худшем – как откровенную измену.

Сидевший сбоку Милан выпустил клуб сигарного дыма; шрам на его щеке сверкнул, как тонкая хрустальная жилка.

– Мы не строим больших иллюзий, – продолжил израильтянин сиплым голосом, тянущимся, как самые низкие звуки гобоя, – наши предложения полны противоречий и потребуют гигантских жертв от обеих сторон. Их воплощение чревато новыми конфликтами и страданиями. Пройдет одно-два, а может, и все три поколения, прежде чем раны начнут затягиваться. И даже тогда на каждой стороне найдется немало противников мирного решения.

– И все же, – вновь заговорил Марсуди, – мы остаемся при мнении, что эти планы предоставляют уникальную возможность положить конец розни на нашей земле, и мы очень надеемся, что нам удастся убедить большинство одобрить их. Мы надеемся, что, увидев двух злейших врагов, объединившихся ради восстановления мира, люди поверят нашим словам. Они должны поверить. Иначе…