— Я все равно вас ненавижу, — дрогнувшим голосом произнесла она, словно пыталась убедить кого-то. — Ненавижу…

И, резко развернувшись, зашагала прочь по коридору, утирая тыльной стороной руки глаза, которые предательски защипало.

Кастрюля весело булькала, шкворчала сковородка — вместе у них получалась забавная кулинарная симфония. Запев старую венгерскую песенку, Эржебет присоединила свой голос к их хору. Она всегда любила готовить: наполнявшие кухню запахи и звуки дарили приятное ощущение домашнего тепла, на душе становилось легко и спокойно…

Эржебет осторожно помешала лопаткой жарящуюся картошку.

«Ну вот, еще немного и можно подавать на стол», — довольно подумала она и вдруг ощутила, как сильные руки обвили ее талию, а кожу защекотало горячее дыхание.

— Гилберт, не мешайся. — Она постаралась придать голосу строгости, но как раз в этот момент шершавый язык скользнул по кончику ее ушка, так что сурового выговора не получилось.

Эржебет охнула и выронила лопатку.

— Эй, сейчас сковородкой тресну! — пригрозила она, однако, уже без прежней уверенности.

— Прямо вот этой сковородой с картошкой и треснешь? — Гилберт хохотнул, и не думая ее отпускать.

— Гил, тебе что, сложно подождать, пока еда приготовится? — Эржебет нахмурилась.

— Но я голодный, — протянул он тоном капризного ребенка и чуть куснул мочку ее уха. Эржебет вздрогнула, сдавленно пискнув.

— Гил, я серьезно, — уже совсем слабо запротестовала она. — Дождись обеда…

— Не хочу ждать… Хочу свой десерт прямо сейчас, — промурлыкал он и, резко развернув Эржебет к себе, впился в ее губы.

На мгновение она застыла, а затем все-таки сдалась, решив, что можно ненадолго забыть о готовящейся на плите еде. Эржебет запустила пальчики в жесткую шевелюру Гилберта, притягивая его ближе и углубляя поцелуй.

Через пару минут они чуть отстранились друг от друга и Гилберт едва заметно ухмыльнулся.

— Сегодня десерт просто объеденье…

— Ну, раз вы уже изволили полакомиться, может быть, я могу вернуться к плите? — осведомилась Эржебет.

— Нет, нет, нет, я же едва успел распробовать! — Гилберт замотал головой.

Его горячие губы заскользили по ее тонкой шее, и Эржебет почувствовала, как реальность растворяется… Она запрокинула голову, словно приглашая его к поцелуям, и тихонько застонала, когда он коснулся особо чувствительной точки…

Эржебет не знала, сколько прошло времени, но внезапно разлившийся в воздухе запах паленого вырвал ее из сладкого мира грез.

— Гил, — неуверенно окликнула она.

— Что? — буркнул он, явно недовольный, что его отвлекают от такого важного занятия, как расстегивание молнии на ее платье.

— Гил, по-моему, что-то горит…

Пару мгновений они таращились друг на друга, затем дружно повернулись к плите…

***

— Эм-м-м… А помнишь ты все жаловалась, что мы давно не были в ресторане? — робко произнес Гилберт, пытаясь ножом счистить со сковороды остатки картошки. — Вчера как раз неподалеку открылся отличный немецкий бар… И жареная картошка там наверняка есть.

— Komm zu mir (Иди ко мне).

Эржебет, едва заметно вздрогнув, обернулась. Сидящий в кресле Гилберт смотрел на нее из-под полуопущенных век, и в слабом свете камина его рубиновые глаза едва заметно блестели. Словно угли тлеющего костра, в любую секунду готовые вспыхнуть вновь, затопить все вокруг бушующим пламенем.

— Komm zu mir, — тихо повторил он, и она ощутила, как по коже побежали мурашки.

Когда он говорил на родном языке, ее всегда охватывало такое чувство. Странное волнение. Хотя Эржебет и раньше неоднократно слышала немецкую речь: Родерих сам изъяснялся исключительно по-немецки и от слуг требовал того же, но почему-то в устах Гилберта привычные слова звучали по-другому. Особенно. Властно. Призывно. Даже простое «Ich liebe dich» казалось не нежным признанием, а требовательным приказом. «Я люблю тебя. И ты люби меня».

— Komm zu mir, Lizhen, — вновь позвал Гилберт.

И она пошла к нему, мягко ступая по ворсистому ковру, словно дикая кошка. Кошка, гуляющая сама по себе, но сегодня решившая изменить своим правилам и позволившая себя поймать.

Гилберт обхватил ее тонкое запястье и притянул к себе на колени.

— Gutes Kätzchen (Хорошая кошечка), — шепнул он ей на ушко.

— Говори по-венгерски, — едва ли не взмолилась Эржебет.

— Nein. — Он улыбнулся, поигрывая ее локоном.

— Почему?

— Weil dir meine Sprache gefällt…Richtig? (Потому что тебе нравится мой язык… Верно?)

— …Ja.

Гилберт бы никогда в этом не признался, но он так и не научился хорошо плавать. С тех пор, как он чуть не утонул в ледяных глубинах Чудского озера под издевательский хохот Ивана, он боялся воды. А Эржебет, наоборот, очень любила. И сейчас он сидел на покрытом мхом камне, погрузив босые ноги по щиколотку в реку, и наблюдал, как она уверенно скользит в темно-зеленом омуте, точно проворная рыбка.

Заводь Дуная, поросший осокой берег, старые узловатые ивы, купающие в реке свои косы… Эржебет уже не раз приводила Гилберта сюда, в этот тенистый глухой уголок, которых был словно создан для тайных свиданий. И всегда она плавала, а он лишь смотрел. На фоне темной воды белизна ее тела казалась особенно яркой, словно фарфоровая кожа светилась изнутри потусторонним светом. Она часто переворачивалась на спину и просто лежала на воде, как на перине. И он не спускал с нее жадного взгляда. Завидовал легким волнам, ласкающим упругую грудь, покатые бедра, чувствовал, как по жилам струится расплавленная лава. Чтобы остудить пылающее тело, ему нужно было лишь присоединиться к ней в водяном царстве. Но давний страх был сильнее, и ему оставалось лишь сгорать на берегу…

Когда они пришли сюда первый раз, Эржебет спросила Гилберта, почему он не хочет поплавать с ней. Он отшутился в своей обычной манере, и она больше не задавала вопросов, просто позволяя ему наблюдать. Но сегодня все было по-другому.

Мягко загребая воду тонкими руками, Эржебет подплыла к Гилберту. Берег сразу же ухал в глубину, поэтому она смогла подобраться совсем близко, и он вздрогнул, когда прохладные пальцы пригладили его ногу.

— Гил, так все же… Почему ты не хочешь поплавать со мной? — Она лукаво взглянула на него из-под паутины иссиня-черных ресниц.

Ее глаза казались отражением темно-зеленой заводи. Или наоборот, заводь была лишь отражением ее глаз? Здесь на диком берегу Дуная Эржебет превращалась в ундину, хозяйку таинственных глубин…