цветов, вокруг гроба вырос красно-зеленый сугроб. Потом в тишине сверху запела скрипка. Яша, отойдя в сторону и взяв гитару, подхватил, мелодия полилась такая красивая, щемящая, что за горло хватало. Вступили второй гитарист, спокойный, молчаливый молодой парень, и Упырь – выяснилось, что его адская машина способна не только вышибать барабанные перепонки.

«Неужели и это его творчество? Да, многолик человек, пока жив, конечно».

Какое-то резкое, странное движение возникло на сцене, Лев Иванович, приподнявшись, увидел, что Алексей бережно, но настойчиво оттаскивает от гроба Юлию, а та что-то быстро, уверенно говорит, продолжая хвататься руками за стеклянную крышку, точно желая открыть ее. Наконец он поднял Лялечку на руки и унес.

«Ну и чувствительная крошка. Или ей эти дарования все нервы измотали? Ничего ж не поделаешь, время, возраст, гормоны. Подойти, что ли, тоже попрощаться?»

Передумал: как-то неловко. Лучше уж проявить уважение по-иному, так будет куда честнее. Провожали гроб аплодисментами.

Алексей, вернувшись, кратко сообщил, что едет на три дня в Санкт-Петербург и что на это время все могут быть свободны.

– Поехали и мы, пожалуй, – позвала Мария. – Ты где там?

– Тут, моя королева. Едем.

– …Что случилось-то там? – спросил он в машине.

– Бедная Юляша, прямо истерика… Наклонилась к крышке да как захрипит: что вы творите, он же живой, он дышит, и всякое прочее в том же роде. Как она подошла, прямо туман изнутри стекла, как раз над лицом, точь-в-точь как от дыхания.

Мария поежилась.

– Жуткое зрелище, и череп этот дурацкий так и валяется. Аж пробило до самого позвоночника… при какой температуре хранят тела в морге, не знаешь?

– Знаю, но не скажу, – мягко ответил Гуров, – ибо знание сие бесполезное. Сейчас приедем домой, примешь ванну и ляжешь в постель.

– Разрешите приступить? – попыталась пошутить она, но получилось несколько жалко.

– Разрешаю.

…Алексей забрался в кабину.

– Ну что, Леха, трогаемся? – спросил Ким.

– Да уж, пора. – Он обратился к водителю: – Шеф, поспеем?

– Чего ж нет, – отозвался он, – главное – из города выбраться, а там по платнику часов за семь долетим.

Ехали в полном молчании, чинно глядя в окна. Потом деятельному Киму это наскучило, он, достав блокнот, принялся что-то писать, перечеркивать, переписывать, грызя ручку. Наконец, точно спохватившись, полез в карман и извлек сложенный лист бумаги, протянул Алексею:

– Держи.

– Что это? – вяло спросил тот, разворачивая.

– Да так.

Алексей пробежал текст глазами: «Я, Жога Ким Сергеевич, паспортные данные… регистрация… настоящим разрешаю безвозмездное использование своего стихотворного произведения…» – и подпись, удостоверенная нотариусом.

Буквы запрыгали перед глазами, чуть не слезы навернулись, он крепко, от души пожал Киму руку:

– Спасибо, брат, не ожидал.

Тот отмахнулся:

– Да ладно. Вспомни меня, если попрошу того же. – Но тотчас, точно спохватившись, добавил: – Нет, лучше пристрели. Хватит уж на старых конях выезжать. Стану собой, а там – как кривая…

В Санкт-Петербург прибыли уже под вечер, пристроили гроб до завтра, стали прощаться.

– Придешь на похороны?

– Нет, Леш, еще камнями забьют. Да и не хочу с ним прощаться. И не получится. Прощай пока. Звони, если что.

Сгорбившись, подняв капюшон, Жога пошел прочь по набережной.

…Через шестнадцать с половиной часов неугомонный Сид упокоился окончательно, под очередные бурные аплодисменты: уйма народу собралась-таки на заснеженном кладбище, несмотря на то что никто никого не уведомлял. Остекленевший, Алексей наблюдал за всем происходящим как из танка, не ощущая ровным счетом ничего. Есть предел людской чувствительности.

Кто-то плакал, подходил, обнимал, хлопал по плечам, играл желваками, а у него в пустой формалиновой голове лишь одна мысль вертелась: как он сейчас будет возвращаться в пустую отцовскую квартиру.

Вчера было не до того, просто приехал и завалился. Сегодня смерть как не хотелось туда идти.

Алексей родился в Ленинграде, в бывшей коммуналке, которая, в отличие от своих обитателей, пережила блокаду, и спокойно относился к тому факту, что в каждой комнате тут кто-то страдал и умирал. В конце концов, на каждом метре земной поверхности та же история. Однако теперь этот момент не успокаивал. Леша всю жизнь мечтал, чтобы его оставили в покое, и вот наконец он один-единственный на белом свете. А вот и она, пустая квартира, в полном твоем распоряжении. Такое бы лет на десять раньше. Не придет отец со своими нотациями («зачем тебе сто штанов, *опа-то одна-единственная», «не бросай хлеб! голода не знал» и прочее), не ввалится, звеня бутылками, Мишка, язвя, тормоша и фонтанируя бесконечными идеями.

Удивительное существо человек. Теперь Лешу терзало острое сожаление о собственном одиночестве. Не хотел он идти в пустую квартиру, друзей в Питере не осталось, снимать номер в гостинице – жаль денег. Ехать обратно – нет сил.

Оставалось одно: надраться.

Градусники бодро утверждали, что дребедень, всего-то минус семь, но Леша, уехавший из города на Неве довольно давно, потерял бдительность. Радостный ветер прямо с полюса немедленно пронзил насквозь, разбалованный московской зимой, он совсем забыл, что куртка без капюшона – это практически ветровка. И шерстяной свитер забыл, и брюки на вате. Замерз он как цуцик. Чтобы окончательно не оледенеть, он все ускорял шаг, чуть не переходя на рысь. По счастью, до отцовского дома было всего три квартала. Купив согревающего, несколько булок (вот к хлебу московскому никак не мог привыкнуть, невкусно), колбасы, сыру и консервов, Леша сделал последний рывок, вбежал в подъезд и поскакал вверх по лестнице, понимая, что промедление смерти подобно.

У дверей его квартиры, подстелив картонку, почивал кто-то некрупный, привалившись к стене, уткнувшись головой в колени. Услышав шаги, сидящий мигом проснулся, поднял голову.

Замерзшее Лешино нутро немедленно растаяло.

– Я к тебе, – просто сказала Юля, по-девчоночьи шмыгая и отправляя за спину рюкзачок об одной лямке.

– Ага, – вмиг осипшим голосом отозвался он.