М а т ь я ш. Продолжайте, пожалуйста.

М а р и я  П е к. И этот безмозглый сопляк что-то сболтнул ребятам. А потом его вызвал к себе инструктор допризывников. И спрашивает, чего, мол, брешет русское радио. Сын молчит. Говори, или я тебе зубы вышибу! Тогда Яни ему и ляпни: «Не такой уж вы силач». Допризывники засмеялись, а инструктор разозлился и написал донос.

М а т ь я ш (наливает себе и Марии Пек). А что же все-таки брешет русское радио?

М а р и я  П е к. Не знаю.

М а т ь я ш. Музыку оно передает. Старинные венгерские песни. И московский диктор подробно объясняет: как в тысяча восемьсот сорок восьмом русский царь был жандармом Европы{118}, так теперь Гитлер во главе немецких фашистов является таковым. (Пьет.) Я тоже не люблю немцев, милейшая. Я преподаватель венгерской истории и музыки. И я преподаю в «Людовике» сыну Гёмбёша{119}.

М а р и я  П е к. Вы поможете моему сыну?

М а т ь я ш. Помогу, безусловно. Считайте это дело улаженным. (Ухмыляется.) Если возникнет необходимость, я пойду вместо него даже на виселицу. (Пьет.)

Мария Пек нерешительно направляется к выходу, в полосе света за открывшейся дверью стоит  К а т о  Р е й х.

М а р и я  П е к. Молись днем и ночью. Может, твой бог милостивее нашего.

Сцена погружается в темноту.

Картина девятнадцатая

Комната в полицейском участке. За столом сидит  п о л к о в н и к  п о л и ц и и, перед ним стоит  Я н и  Х а б е т л е р.

П о л к о в н и к. Как зовут?

Я н и. Янош Хабетлер-младший.

П о л к о в н и к. Где работаешь?

Я н и. На металлообрабатывающем.

П о л к о в н и к. Признаешь себя виновным?

Я н и. Нет.

П о л к о в н и к. Зачем же тогда ходил к господину подполковнику Матьяшу, если не считаешь себя виновным?

Яни молчит.

Говори громче!

Яни молчит.

Откуда ты знаешь господина подполковника?

Я н и. Моя мать ходит к ним прибирать.

П о л к о в н и к. Отец твой чем занимается?

Я н и. Унтер-офицер.

П о л к о в н и к. Где?

Я н и. В академии «Людовика».

П о л к о в н и к. По какому праву ты угрожал инструктору?

Я н и. Это он угрожал мне.

П о л к о в н и к. Если ты ни в чем не виноват, зачем тогда бегал просить защиты? Полиция не трогает невинных людей. Известно тебе это?

Яни молчит.

Ты анархист. Знаешь, что это значит?

Я н и. Не знаю.

П о л к о в н и к. Это болезнь. И неизлечимая. Можешь идти.

Картина двадцатая

Квартира Хабетлеров.

Х а б е т л е р (кладет какой-то сверток в солдатский сундучок Яни). Этой бритвой пользовался еще мой отец. (Закрывает сундучок.)

Ю л и  Ч е л е (входит с оплетенной бутылью). Вот, нашла на улице.

М а р и я  П е к. Угости их.

Ю л и  Ч е л е. Пей, солдатик. Взял бы меня в жены, я б тебя прямо до самого фронта проводила.

Х а б е т л е р. Не болтай глупостей.

Б е л а  Ш а п а д т. Новый закон выходит. Христианин отныне не имеет права целовать еврейку.

Ю л и  Ч е л е (ставит на граммофон пластинку. Каталин Каради{120} поет песню, начинающуюся словами: «Это стало нам бедою, погубило нас обоих»). Вот еще новости, кого люблю, того и целую.

Б е л а  Ш а п а д т. Так это закон! Кто его нарушает, тот оскверняет расу. Тебя-то не посадят в тюрьму, ни одна собака тебя не пустит в постель.

И ш т в а н  Х и р е ш (смеется). Уж это точно!

М а р и я  П е к (замечает, какие глаза у Яни). Ладно, кончайте дурацкие разговоры, ешьте, пейте.

Я н и (подходит к Беле Шападту). Этот ваш «Фради»{121} не команда, а сброд!

Б е л а  Ш а п а д т (смеется). А «Вашаш» — одни жиды. Да и МТК{122} тоже «вагёные кугочки».

Я н и. А ты ползаешь, как ленивая вошь. Грош тебе цена. Пока кисть обмакнешь, неделя пройдет.

Б е л а  Ш а п а д т. Может, я тебе должен что-нибудь? (Достает бумажные деньги.) Скажи, я расплачусь.

Они в упор смотрят друг на друга.

Я н и. Тоже мне католик, а сам светильный газ лакал, когда жена валялась с каждым подонком, даже с парикмахером Силади. И все равно не сдох. (Замахивается, хочет ударить Белу Шападта.)

М а р и я  П е к (подскакивает к Яни, дает ему пощечину). Драться задумал? В такую минуту? Ах ты проклятущий! (А сама целует его и плачет.) Наказание рода человеческого! Зачем только выродила тебя на свет божий! Разрази меня гром вместе со святыми угодниками! (Оттаскивает Яни; Беле Шападту.) Катись отсюда к чертовой матери, там рассказывай про свои законы, в кабаке! А сюда больше и носа не суй, не то я сама тебя вышвырну!

Б е л а  Ш а п а д т  уходит.

Като Рейх стоит у окна, вздрагивает, когда Яни касается ее руки.

Я н и. Чего встала! Ступай помоги матери. Ты не в гостях.

К а т о  Р е й х (пытается улыбнуться). Поцелуй меня, прежде чем уйдешь.

Яни ведет ее к авансцене, комната темнеет, они стоят в углу; звучит музыка, со двора доносится крик старьевщика.

Я н и. Когда вернусь, ты станешь моей женой. И не бойся, никому не удастся помешать.

К а т о  Р е й х. Я всегда была твоей…

Я н и. Я не за то тебя люблю, что ты красивая, не думай. Я люблю тебя, потому что ничего не могу с собой поделать. Закрою глаза, открою — все равно вижу тебя. (Небольшая пауза.) Не смей заглядываться на мужчин. Не смей вести себя так, как другие женщины. Я сказал тебе правду, а если ты меня хоть раз обманешь, я тебя прогоню.

К а т о  Р е й х. Да будет так!

Целуют друг друга. Наступает полная темнота.

П и с а т е л ь. В мае их послали на фронт. Они проезжали через Татарский перевал{123}. Все обернулось скверно с самого начала. При выгрузке их обстрелял самолет, и в первое же утро они насчитали двенадцать убитых. Они прибыли в Порохи, где две недели рыли противотанковые рвы. Интендантство стояло за пятьдесят километров. Как-то раз оттуда вернулась одна только лошадь. Насмерть перепуганная, раненая, оно волочила за собой оторванный валек. На северных склонах Карпат ими овладел страх. Низко плыли облака, задевая за огромные сосны, вода в горных ручьях была темная. При отступлении, у Парканьнаны{124} прошел слух, что взорван мост Маргит{125}. Они попали в Комаромскую крепость{126}, где было много раненых, убитых, крови и вшей. У Чапди{127} их часть разбили буквально за несколько часов. Яни и Дюри Калауз, спасаясь, бежали через виноградники. Но вот Дюри Калауза подстрелили, он зашатался. Яни взвалил друга на спину и больше километра по снегу тащил его на себе. У придорожной канавы, при свете звезд он похоронил Дюри Калауза. Стоял такой холод, что слезы замерзли на лице Яни. (Короткая пауза.) У Като Рейх родилась дочка.

Картина двадцать первая

Кухня Хабетлеров. На руках у  К а т о  Р е й х  плачет ребенок.

М а р и я  П е к (берет у нее ребенка, качает, пока тот не успокаивается). Баю-бай, баю-бай, поскорее улетай…

Б е л а  Ш а п а д т, в зеленой рубашке, приносит ребенку погремушку, трясет ее.

А если я не позволю Като