Ему вдруг показалось, будто кто-то, заранее наточивший карандаш, разложил на столе пустые бланки и теперь записывает за ним каждое слово.

Прочтите, – холодный голос придвинул заполненные листы.

«Нет-нет, я вам доверяю», – он попытался отодвинуть, отвести от себя беду. Но заполненные листы допроса словно прилипли к столу.

Положено, – голос ответствовал сурово, тем самым исключив саму возможность человеческого контакта.

Стараясь не шевелить губами, он читал и не узнавал своих показаний. Суровый голос записал за ним совсем другие слова. Если верить бланку, на вопрос: «Вы уверены в безупречности вашего шефа?» – он показал следующее: «Раньше – да. Теперь не знаю. А вдруг, пока я был здесь, в России, что-нибудь открылось?» – «Иными словами, вы не исключаете того, что при известных обстоятельствах ваш шеф способен предать Родину? В этом случае вы, его ученик, становитесь членом преступной группы, с которой у пролетарского государства разговор короткий», – голос сглотнул слюну, будто передернул кадык. Как затвор.

– Нет-нет-нет, я ничего такого… – он понял, что запутался. – Я не говорил… то есть говорил, но не так, – отшатнулся, боясь ненароком коснуться лежащей перед ним бумаги.

Подписывайте, – голос приказал отстраненно.

Он осознал: выхода нет, подписать все равно придется, и не такие подписывали. Взял воображаемый карандаш. И тут…

Ну чо, обосрался? Бушь знать, как делать мне козью морду.

По сравнению с голосом, заполнявшим протокол допроса, голосок его внутренней наружки растекался медом и киселем.

«Ну, погоди! – он пригрозил. – Сквитаюсь с тобой. Попомнишь свои гнилые игры…»

Чо гнилые-то! Ты, эта, арбайтай давай. Старик пишет предсмертное письмо…

«Старик пишет предсмертное письмо», – он заторопился, будто ловил не сокрытое свидетельство преступления, а свет погасшей звезды.

А потом действительно умирает. На первый взгляд, своей смертью…

«Дыхательный спазм, сердечная недостаточность, обширный инфаркт…» – он перебирал естественные причины смерти.

Иными словами, внезапно. Ну, и где оно?

Отсутствие подлинного документа указывало на то, что событие, которое он расследует, носит не очевидный характер.

«Возможно, уничтожил, – в надежде отыскать подлинник, которым старик подставлял под удар свою бывшую жену и нездешних дочерей („И меня“, – холодели кончики пальцев), он шарил по столу, перебирал разрозненные бумажки. – Да какая разница! Если подследственный во всем сознался».

Сознаться-то сознался. Но идейно не раскаялся. Не разоружился перед органами. Не осудил свои прежние заблуждения.

Теперь наконец дошло. Вот почему он сперва запутался, заплутался в этих трех соснах. Все дело в том, что план старика, каким он представлялся в начале расследования, на поверку оказался куда коварней. Бывший руководитель Локотьской республики сумел-таки скрыться от правосудия. Вопреки исторической справедливости, гласящей: предатель не должен умирать своей смертью. Его смерть принадлежит народу.

Белый глаз подмигивал из-под прижмуренного века, насмехаясь: «Ах, народу? Ну-ну!» – старик снова понукал, сжимая кулак.

«А если письмо там?..» – он приблизился и опустился на колени. Подавив в себе брезгливый холод (оперативная работа предполагает и не такие испытания), попытался разжать мертвый кулак. Кое-как сладил с указательным пальцем. Остальные пальцы не поддавались. Но и этого, одного, хватило, чтобы убедиться: нет там никакого письма.

Из-под дивана несло грязными носками. «Вон они», – два мятых, как черные тряпицы. Сквозь настырную вонь пробивался другой, слабый запах – химический. Такая же противная смесь стояла в прихожей, когда он вернулся в новой куртке и с Любиной искусственной шубой. В день, когда пришел бригадир.

«Зачем он пришел? Чтобы замазать протечку. Нет, замазывали рабочие. Они и наследили. Почему они наследили? Потому что их привел бригадир…»

Стариковский подбородок заострился, казалось, старик прислушивается к его мыслям, даже торопит:

– Ну! Ну!

«Разнукался! Я ему не лошадь…»

Мертвец упрямо тыкал в пол. Будто, решив сотрудничать со следствием, желал на что-то указать.

Следуя стариковскому указанию, он приник ухом к полу, точно русский богатырь Алеша Попович, припадающий к Матери-Земле…

Снизу, из-под пола, раздался сухой щелчок. Явственный. Уловив который, он, словно воочию, увидел офицера-оперативника, снимающего с головы наушники. И понял, чем, если не считать грязных носков, воняет из-под дивана. «Надо пошарить, залезть поглубже…» – лег, распластавшись животом.

Мелькнувшая догадка не обманула.

«Вон он. Пустой, без иглы… Иглу унесли. А его не успели. Или выронили. Он и закатился…»

От осознания того, что в действительности случилось, его бросило в жар.

– Сырники гото… Ты чо тут? Змеюкой ползаешь.

– Держит. Смотри. Сжимает что-то, – пряча находку в левой руке, он указал на стариковский кулак.

Сестра плюхнулась на колени. Пока она, демонстрируя неженскую силу, крутила и выворачивала стариковские пальцы, он успел спрятать шприц в карман. Прямо из-под носа местных полицаев, которые вот-вот явятся.

– Скажи, а уколы ему делали? Бригадир, ответственный за спецоперацию, пожал плечами, видно, не одобряя его вопроса.

«А вдруг сто лет тут валяется…» – он ответил с некоторым вызовом, как полноправный участник спецоперации (в отличие от Ганса, которого шеф использует втемную). А заодно поставить на место своего внутреннего, норовившего влезть со своими соображениями: Как же, ага! Лекарство на другой день выветривается. Спецсредство тем более.

Сестра подняла голову:

– Ходила одна. Из поликлиники. Наглая! Мне, грит, плати… У меня чо, грю, станок печатный? И по рехтунгу в кассу внеси, и в карман ей сунь…

– А вчера?

– Вчера – не. Не приходила.

– Ты уверена?

– Дык цельный день дома, с этими. То одно, то другое… – сестра поднялась, кряхтя и держась за спину. – Глянь-ка. Золотое. Обручальное вроде…

Может, и обручальное, ему-то какое дело, если здесь, в этой самой комнате, почти на его глазах, приговор над военным преступником приведен в исполнение. Он развернул плечи, как перед полковым знаменем, реющим на холодном ветру.

– А я-то, дура бестолковая. Нет бы догадаться. Эти-то – и скорая, и полицайка. Так и норовят, што плохо лежит…

«Вот тебе и евреи… Мы, русские, не хуже. И вывозить не понадобилось. На месте все решили…» Он смотрел на свои голые руки с любопытством. Будто пальцам передалось последнее содрогание преступной плоти.