Мюллер что-то сказал – парень кивнул, выхватил из шеренги девочку и ударил ее ножом, но не по горлу, а в живот и толкнул в снег. Чтобы Хозяин мог видеть ее мучения.

– Нет! – выкрикнул Влад, но невидимая удавка привычно перехватила горло, сжала, выпустив наружу только сиплый выдох.

– Я не разрешал тебе говорить, – сказал Хозяин. – Не разрешал. К тому же, если ты сейчас начнешь кричать по поводу каждого из ста пятидесяти детей, то сорвешь голос, и мы не сможем с тобой общаться этим вечером за бокалом вина. А еще – адреналин ухудшает вкус твоей крови. Успокойся.

Сволочь, мерзавец, убийца... Кто? Оба. Каждый из них...

Детские тела извивались в снегу, Мюллер командовал, и бандиты медленно, будто выполняя надоевшую работу, наносили удары ножами. Раз за разом, раз за разом...

Крик становился невыносимым, но Влад не мог даже уши зажать, чтобы его не слышать, не мог броситься на Хозяина или разбить о камни свою голову.

Он не хотел жить. Он ничего не мог поделать, не мог остановить этот кошмар, еще более мучительный оттого, что именно он, Влад, стал его причиной. И что он, Влад, не может ни остановить его, ни умереть. Хочет, готов все отдать ради этого, но не может.

Хозяин засмеялся – ему показалось очень забавным выражение лица Влада.

Солнце начало чернеть, а тени, которые отбрасывали камни, машины и люди, становились прозрачными. И у людей, машин и камней появилось еще по одной тени, от желтого сияния, которое наползало из-за спины Влада, усиливалось, заполняя своим гулом все вокруг, вытесняя из головы Влада все мысли, оставляя страх, отчаяние, боль, вдавливая все это с силой, сжимая все сильнее и сильнее...

Боль стала невыносимой – Влада словно разрывало изнутри. Солнце стало черным, небо – прозрачным, стали видны звезды. И не люди, не дети стояли, падали, кричали и извивались перед Владом, а огненные фигуры, белые, словно расплавленный металл...

Все вибрировало, тряслось мелкой дрожью, заставлявшей камни, машины, людей, небо, звезды отзываться низким протяжным гудением.

Звук опускался все ниже, по небесной тверди побежали тонкие трещинки, куски неба вместе с отпечатанными на них звездами обрушились, пропуская на Землю смертельный холод.

Все исчезло для Влада – снаружи и внутри он почувствовал ту же пустоту. И закричал. И удивился, что может кричать, что удавка, сжимавшая его горло, исчезла, что никто больше не держит его тело, что камни, покрытые снегом и льдом, вдруг метнулись ему навстречу, ударили в лицо...

И еще какой-то звук... Чей-то голос, высокий, тонкий, вибрирующий как струна, вонзился в голову Влада.

Влад, не переставая кричать от боли, перекатился на спину и увидел, что это кричит Хозяин. Кричит, упав на колени и сжимая лицо тонкими длинными пальцами, а когти впились в лицо Хозяина, полосуют его, рвут в клочья, капли темной крови летят в стороны, падают в снег...

* * *

В балконную дверь постучали, Влад вздрогнул и оглянулся – Руслан держал в руках мобильник, тот, что прислал Каменецкий.

Влад кивнул, Руслан открыл балконную дверь и протянул аппарат.

– Ты бы зашел, – сказал Руслан, – вымок весь. Только воспаления легких тебе не хватает.

Влад отмахнулся, поднес телефон к уху:

– Да.

Шорох. Что-то похожее на отдаленный стон. Мерные удары, будто капли воды гулко бьют в подставленное ведро.

– Я слушаю, – сказал Влад.

– Я не хотел, – сказал незнакомый голос.

В голосе было столько тоски и отчаяния, что Влад вздрогнул.

– Я этого не хотел... – сказал незнакомый голос. – Зачем они?.. Они ведь люди... Я...

Влад понял, что это говорит Каменецкий. Только голос его искажен почти до неузнаваемости.

– Что случилось? – спросил Влад.

– Ничего, – торопливо ответил Каменецкий. – Совершенно ничего. Абсолютно. Все нормально. Я чищу родной город. Наш с вами Харьков. От нелюдей... От этой мерзости, что прикрывается Пеленой, для того, чтобы жрать нашу кровь, насиловать наших женщин, вытеснять нас на обочину, на окраину жизни... Я чищу... Этой ночью Харьков стал значительно чище... На двадцать особей чище. На двадцать!

Каменецкий сорвался на крик, замолчал, а когда заговорил снова, голос звучал почти спокойно. Лишь очень слабая дрожь на самом пределе восприятия выдавала, что спокойствие это дается художнику тяжело.

– У вас так бывало – вы делаете то, что считаете нужным, правильным, а потом вдруг обнаруживаете, что ваши действия имеют тень? Острую, бритвенноострую тень, которая рассекает реальность на мелкие клочья... Наносит удары и увечья тем, кого вы хотели защитить... Бывало такое?

– Да, – коротко ответил Влад.

Он понимал, что имеет в виду Каменецкий. Именно это помогло ему когда-то, вечность назад, преодолеть себя, и заставить просто жить, не мстить, не сражаться, не чистить улицы, а жить, приняв все произошедшее как данность.

– Понимаешь... – протянул Каменецкий со всхлипом. – Понимаешь... Почему же не предупредил? Трудно было сказать? Назвать дураком и сказать? Трудно?

Влад промолчал.

– Трудно... Невозможно. Я бы тебе не поверил... Еще во время нашего первого разговора не поверил бы, – голос Каменецкого дрогнул, но художник снова взял себя в руки. Почти взял. – Она шла по темной улице... Джинна, женская особь. Не первой молодости. Невооруженным взглядом – женщина лет тридцати пяти. Ничего особенного. Только джинна. Не человек... В безлюдном месте, в темное время... И встретила меня., – Каменецкий задохнулся, всхлипнул, снова заговорил: – Мне хватило одного удара. Есть средства, есть навык... Один удар – и она упала. Из раны появился огонь, настоящий огонь. Она даже вскрикнуть не успела. Упала... Один удар, и она упала... Один удар... Но я это уже говорил... Говорил... Я отошел в сторону, нужно было перезвонить Серому, подбросить ему работку. Я достал телефон, а тут появились они... Они...

Каменецкий замолчал, но связь не прервалась. Было слышно, как он тяжело дышит и бормочет что-то.

– Константин Игоревич! – позвал Влад.

Он стоял, повернувшись к обжигающим струям дождя левым боком, чтобы прикрыть телефон. Он видел, что происходит в комнате: Руслан что-то смотрит в ноутбуке, Богдан говорит, жестикулируя обеими руками, а Капустян... Капустян, не отрываясь, глядит на балконную дверь, сквозь стекло – в глаза Владу. Не может он видеть из светлой комнаты выражения лица Влада на темном балконе, но смотрит и, кажется, видит, и столько печали и сострадания в его взгляде...

– Константин Игоревич! – снова позвал Влад.

– Да. Извините. Это небольшая истерика. Все пройдет. Все – пройдет, – Каменецкий даже попытался засмеяться. – Пройдет. Понимаете, ее муж – человек. Так бывает: у джинна – человек. Он пошел встретить жену. Замешкался, наверное... Пошел, и детей с собой взял... детей...