Мы выходили, как договаривались. Я впереди, он сзади. В случае чего, отвлеку внимание на себя. Пока нам никто не встретился. Второй этаж — женское отделение, вечером там все смотрят телевизор. Маринка и это предусмотрела.

Из столовой раздалось громкое: «Круз, неужели ты не знаешь, куда Си-Си спрятал свои деньги?» Значит, идет «Санта-Барбара».

Коридор был пуст. Ни одного человека. Нам нужно его пройти до конца, и тогда все! Там будет неосвещенная задняя лестница, по которой вечером никто не ходит. Какой-то невероятно длинный коридор, он никогда не кончится! Очень хотелось сорваться и бежать бегом, еще хотелось обернуться, но не буду повторять ошибку Орфея. Мы почти добрались до лестницы, оставалось всего несколько шагов, дальше четыре десятка ступенек, а там уже и запасной выход.

И тут дверь крайней моей палаты распахнулась, и оттуда выскочила эта старая ведьма.

— Сколько можно вас дожидаться? Как не стыдно обманывать пациентов! Не найти время поговорить с умирающим человеком! Безобразие! Я буду жаловаться в Министерство здравоохранения!

Она вопила так, что ее, наверно, слышали в районе Шуховской башни. Эх, был бы я Родион Раскольников! Сейчас ведь все сбегутся.

— Пожалуйста, пройдите в палату! — Я пытался хоть как-то ее урезонить, продолжая идти вперед, а она и не думала отставать. — Скоро обход, и мы с вами побеседуем!

— Я больше не намерена вас слушать! И ни в какую палату проходить не собираюсь! Вы плохой врач и жестокий человек!

Ну почему бы ей не смотреть со всеми телевизор? Почему все любят «Санту-Барбару», а она нет? Наверное, виноват этот актерский снобизм, вахтанговская школа.

И тут раздался его голос, немного приглушенный маской:

— Бабуся! Заземляйся на шконку, как только вернусь, побазарим!

Я окаменел от ужаса. Сейчас она ему покажет бабусю. Но, оглянувшись, с изумлением увидел, как та, кокетливо подернув плечиком, повернулась, пошла к палате, нырнула туда и даже дверь прикрыла. Вот пойми ты ее.

Мы спустились почти одновременно. Видно было, что идти по лестнице ему пока тяжеловато, на каждой ступеньке он морщился от боли. Я толкнул дверь запасного выхода, которую загодя открыл днем. Ключ от нее потеряли еще при царе-батюшке, поэтому запирали на крюк и засов. Дверь застонала, заскрипела, открылась наконец. Впереди, в двадцати метрах, виднелся силуэт «Волги». Маринкин муж Саша поставил машину там, где договаривались. Напрасно его Веркина изображает невероятно рассеянным.

Я обернулся. Он стоял рядом. Полагалось сказать какие-то важные слова, но почему-то ничего путного в голову не лезло. Нужно было заранее речь придумать, не боясь сглазить. Сунул ему в карман халата сигареты на дорожку и подтолкнул к выходу:

— Ты вот что. Соли огурцы со своей бабой, тем более она у тебя на сносях. И больше никуда не лезь. Прощай.

Я смотрел, как он идет к машине, слегка прихрамывая, но в целом уверенно. Поравнялся с ней, приоткрыл переднюю дверь, нагнулся, что-то сказал, сел, дверь захлопнул. Включились задние фонари, машина тихо тронулась, медленно повернула и вскоре скрылась за поворотом. Все.

А теперь пора бежать в хирургическую реанимацию. К своему студенту-горняку. Я его действительно сегодня не перевязывал, специально. Да и вообще, что он там до сих пор делает, непонятно. Давно уже для перевода в отделение созрел.

Когда я вернулся, в буфете еще вовсю шел банкет по случаю прощания. Высокий омоновец куда-то пропал, скорее всего, удалился для более детального ознакомления с достоинствами Люды. Понятно, еще не хватились.

— А я говорю, давай за погранвойска!

Если Витя произносит этот тост, стало быть, полностью готов. После чего он сразу валится. Виктор Андреевич срочную служил на границе, а дембель отмечает последних лет пятнадцать.

— Юля, Даша! Помогите Виктору Андреевичу до кровати дойти, а потом на обход со мной. А то мы сегодня и так припозднились.

Значит, мне и предстоит обнаружить пропажу. Что ж, это логично. Кто обнаружил, того и вздрючат. Начинают обход всегда с реанимации. Сколько прошло времени? Минут двадцать? Они должны к окружной подъезжать, а еще через полчаса в Кратове будут. Сейчас дороги пустые.

— Ну что, доктор, — спросил меня все с той же поганой усмешкой рябой омоновец, — так и не дернешь с нами?

Я пожал плечами и подтолкнул к нему стакан:

— Да наливай!

Тот одобрительно кивнул, плеснул на два пальца, хотел добавить, но я жестом остановил. А то ведь на больных еще дышать.

— За что пить будем, доктор?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— За что? — Я поднял стакан, секунду подумал, потом кивнул на дверь, за которую только что увели Витю: — За погранвойска!

Как ни странно, особого скандала не случилось. К ночи приехал полковник Серегин, долго орал на своих пьяных барбосов, потом забрал их, и больше они не появлялись. Никакого следствия, как и предполагала Маринка, не проводилось. Я написал объяснительную на имя главного врача, и мне был объявлен выговор. А профессор Лазо высказался на конференции в том смысле, что если не покончить с пьянством на дежурстве, от нас вообще все пациенты разбегутся. В тот же день в Москве отменили комендантский час.

Все зачинщики тех событий к концу зимы были амнистированы, многие потом занимали хорошие должности, а кое-кто из них неплохо чувствует себя до сих пор, чего не скажешь о рядовых участниках. Версий о количестве жертв множество, но неизвестно, чему там можно верить.

Того казачка Маринка держала у себя на даче аж до ноябрьских, на всякий пожарный. Отзывался он на имя Леня, помогал по хозяйству, оказавшись весьма толковым слесарем. Потом они с Сашкой довезли его до Рязани, посадили на поезд, дали ему немного денег, а по Сашкиным связям даже раздобыли бумагу об утере паспорта. Я тогда не стал пытать Веркину в подробностях, как и что, поэтому его настоящего имени так никогда и не узнал. Маринкин сын еще с полгода говорил на фене, пока не начал учить английский. А их кролик прожил долгих четырнадцать лет.

Сестра Наталья, когда узнала о побеге, нашла меня, перекрестила и почему-то заплакала. Я был уверен, что он оставил ей адрес — послать весточку жене, если сгинет. Думаю, так оно и есть.

Пулю, которую мы из него извлекли, мне потом отдал Маленков. В той самой баночке от детского питания. Она стояла у меня дома, на кухонной полке, пока не потерялась во время переезда.

С тех пор я полюбил ходить по рынкам и покупать там квашеную капусту и соленые огурцы. Среди продавцов почти никогда не встречались мужики, а те несколько, что попались за двадцать лет, не имели дефекта левой ушной раковины.

Мне по-прежнему вспоминается наш пионерский лагерь, и это, конечно, инфантилизм, но что поделать.

Белый дом потом отремонтировали, заделали все пробоины, покрасили и обнесли высоким забором, мало ли, а вдруг опять. Тогда полюбили кругом возводить заборы. Наша Первая Градская тоже не стала исключением. Злые языки утверждали, что за деньги, выделенные на строительство этого частокола, можно было поднять все столичное здравоохранение на общемировой уровень. Думаю, вряд ли. Дело тут не только в деньгах.