и этическим идеям «богочеловечества» или к большевистскому богостроительству, но и к ряду древних мифологических традиций и образов, а именно: титаны Античности (прежде всего Прометей, похитивший ради человечества огонь из солнечной колесницы богов); различные отпрыски, рожденные от союза богов с земными женщинами; библейский миф о сотворении человека «по образу и подобию» Божьему, а также о том, что люди стали «как боги», когда посмели вкусить плод от древа познания добра и зла; образ Богочеловека Христа (включая изложенное в Откровении предсказание о его втором рождении из чрева «жены, облеченной в солнце»). В России многие, в том числе и некоторые писатели-рабочие, находились под влиянием Ф. Ницше, который воспевал титаническую, прометеевскую личность, сверхчеловека, подобного богу. Алексей Крайский писал в журнале Пролеткульта: «Любовь к тебе, сверх-человек, / владыка гор, морей и рек, / земли и воздуха… Творец / и Бога, и чудес» [Крайский 1918: 2]. Наконец, для большинства рабочих писателей мифологические умонастроения подкреплялись присущей марксизму всемирно-исторической драматургией, согласно которой последние станут первыми, пролетариат выступит как мессия, а обновленное прометеевское человечество шагнет в «царство свободы», где будет побеждено даже историческое время [Tucker 1961; MacIntyre 1968; Wessell 1984; Halfin 2000]. Как свойственно ранней советской культуре[492], идеальные фигуры были носителями ярко выраженного маскулинного этоса, одержимыми борьбой, завоеваниями и трудом, не оскверненными контактом с женщиной или с традиционно женскими ценностями; вместе с тем не вызывает сомнений способность этих спасителей к нежной любви, как и готовность к самопожертвованию. Каковы бы ни были источники происхождения подобных персонажей – хотя влияние образности и мифологии христианства, вероятно, преобладало по причине широкой распространенности и эмоциональной близости, – ясно, что фигура богоподобного спасителя-революционера окутывала революционные нарративы ореолом чуда, тайны и величайшей силы. Строгие критики-марксисты резко осуждали, как, например, П. И. Лебедев-Полянский, все эти «ненормально-туманные» разговоры о «Богочеловеке». Но даже они не могли отрицать обаяния подобных образов[493].

Когда рабочие писатели пытались вообразить настоящего пролетарского спасителя – вышедшего из рабочей среды, классово сознательного, обладающего необыкновенной силой и прозорливостью, – они очень часто видели в этой роли самих себя. Неординарные личности, выходцы из трудового народа, они овладели мыслью и словом, особенно поэтическим словом, и часто считали себя людьми, которые сыграют ключевую роль в строительстве нового мира. Статья в журнале Петроградского Пролеткульта призывала «пролетарскую интеллигенцию» строить «новые храмы» и создавать «новую религию», чтобы спасти человечество [Торский 1918: 7]. И. Садофьев тоже видел задачи Пролеткульта в том, чтобы содействовать пролетарскому творчеству и распространять пролетарскую культуру, так как «духовная революция… страшнее всякой бомбы и физической революции» [Садофьев 1919с: 12; Платонов 1920е]. В своих произведениях рабочие авторы часто воображали, как они силой слова спасают и улучшают мир. И. Ерошин (в стихотворении, написанном после обучения в литературной студии московского Пролеткульта) описывал, как он с окровавленными ногами бредет по «страдному пути», по «пути крестному» к «храму радости». Он знает, что его подвергнут осмеянию и поруганию, он будет оплеван, но его крылья легки. В «хороводе грез» он посещает «зачумленные постели», «безмолвный мрачный склеп», углы, где люди слепы. Но в конце концов, в «час бури непогожей», он достигает «светлого града» по «тропе нехожей» и поет там «псалмы вселенские». Он уповает, что «крылья» его песни исцелят человечество, «утомленное смертью» [Ерошин 1918f: 19]. Однако образ рабочего писателя как доброго спасителя, который подобен милостивому Христу, встречался реже, чем образы более дерзких и романтических спасителей, напоминающих Христа, несущего «не мир… но меч»[494], мессию из апокалиптического второго пришествия или Прометея, бросающего вызов самим богам. Пролетарские писатели воображали себя спасителями, которые способны «разбить цепи», одной лишь силой слова вызвать «преображение материи», сотворить чудо, провозгласить новую эру [Бессалько 1918f: 12; Платонов 1922е: 30–31]. В поэме-притче Ивана Тачалова, опубликованной в 1922 году, темные массы, «отверженные», оплакивают свои несчастья за стенами хрустальных дворцов и храмов, которые они возвели собственными руками, и тут слышат «пророческую песнь» о том, что спаситель, «Поэт-мессия», «рожденный слезами», поведет их к «храму богов» и «мудрости пламя возьмет с алтаря» [Тачалов 1922: 7-12]. В произведениях многих поэтов-рабочих можно обнаружить похожие образы поэта-мессии, рабочего-писателя, который, как «светлый гений», поет о мечтах народа или, как «крылатый бог», возвещает или даже приносит спасение[495].

Апокалипсис

Русская революция, а также борьба и потрясения, последовавшие за ней, многими воспринимались как апокалипсис. Такое восприятие было подготовлено увлечением интеллектуалов и художников как в России, так и в Европе эсхатологическими темами. Проникнутые неприятием мира в его существующем виде и верой в возможность его преобразования, многие русские художники и писатели все интенсивнее размышляли об извечной борьбе добра и зла, о последней битве между ними, о предвестиях грядущего апокалипсиса (громы, молнии, землетрясения, кометы, очищающий огонь, ангелы, всадники), о миллениаристской идее конца всякой власти, о преобразовании пространства («новое небо и новая земля») и времени, о появлении нового человека[496].

Пролетарская литература после 1917 года пронизана аллюзиями на апокалиптические последние дни, что отражает и отголоски общих литературных настроений того времени, и собственную реакцию авторов на хаос, потрясения и новые возможности, пропущенную через известные тексты Священного Писания. Особенно часто апокалиптические образы встречались в годы Гражданской войны, экономического коллапса и голода: «с громом и грозой / ураганом прокатился», «последняя буря», «бой последний», а затем «светит новый день в лазури, / преображая старый мир»[497]. Часто в этих произведениях упоминается всепожирающий огонь разыгрывающейся апокалиптической инферналии: «зажигаем мертвую землю с конца до конца», «планеты с пути сметем огнем», «чтобы в мире будни сгорели»[498]. Один из сборников произведений пролетарских писателей получил характерное название «В буре и пламени», в котором сочетаются оба апокалиптических образа. Кровь в этих текстах лилась рекой и означала, как правило, священную жертвенную любовь и обещание искупления [Орешин 1918g: 3; Александровский 1923:19; Смирнов 1918b: 58]. Зло изображалось в виде «многоглавого дракона», которого побеждают «легионы труда» на «крылатых конях» [Садофьев 1919а: 3]. Солнце упоминалось многократно и как «новый владыка», и как «Солнце-мать», освещающая «в крови рожденную любовь и всходы жизни обновленной», и как страж у ворот, ведущих «к зорям вселенским» [Ерошин 1918b: 48; Садофьев 1921а: 27; Герасимов и др. 1919: 24–25], с отсылками к образу «жены, облеченной в солнце» и беременной новым Христом, из Откровения Иоанна Богослова[499].

Милленаристские видения сопровождают не только разрушительный и лихорадочно утопический период Гражданской войны, хотя именно тогда они были особенно распространены и интенсивны. Они сохранялись вплоть до середины относительно спокойных и