— Полюбит смертного больше жизни, — повторила Персефона, словно пробуя эту фразу на вкус. И вкус у фразы, если судить по выражению её лица, был не очень.

Да, пожалуй, Аид был с ней согласен. Не с Артемидой, а с Персефоной. Идея Артемиды казалась довольно правдоподобной — могла казаться тому, кто никогда и не любил по-настоящему. Кому-то вроде вечной девственницы, встречающей каждого мужчину копьём и мечом. Но не тому, кто имел хоть какое-то представление о любви. Кто, скажем так, имел возможность на собственной шкуре прочувствовать, что это.

— Да ну, этот бред может придумать только богиня Любви, — заявила Гера. — Да будь оно так, мой дорогой Зевс метался бы из бессмертия в смертность по три раза в неделю!

— Речь идет не об обычной влюбленности, как у отца, а о…

— Возможно, вас это удивит, — прищурилась Гера, — но я знаю своего мужа много столетий, и очень хорошо представляю, как он влюбляется. Вы можете мне не верить, но у него каждый раз та самая любовь, которая больше жизни. Да стала бы я ревновать, если бы дело было в обычных интрижках!

Артемида замолчала; зато подала голос Геката:

— Думаю, ты просто должен захотеть стать смертным, — сказала Трёхтелая. — Позвать к себе смертность. Сделать её частью себя. Так ведь, Владыка?

Аид хотел кивнуть в знак согласия, но вместо этого застыл, вспоминая.

Когда-то давно, тысячу лет назад, он ухитрился стать смертным. Он полюбил смертную нимфу, он звал к себе смертность, хотел сделать её частью себя — но вовсе не для того, чтобы быть вместе с любимой. В конце концов, другие боги умели даровать бессмертие, чем он хуже?

О нет. Все было не так. И дело было вовсе не в Левке — хотя, пожалуй, пророчество о её гибели послужило катализатором.

Тогда он просто хотел убить мойр.

— Ананка!..

Шёпот отражается от голых стен гинекея, возвращается к нему тихим эхом: Ананка, Ананка. С серпа в опущенной руке капает кровь.

Он подходит к огромному, в два человеческих роста, зеркал, вглядывается в отражение. Человек в заляпанных кровью одеждах, три разрубленных на куски тела — все не то. Ему нужна та, что стояла у него за плечом.

— Где ты, Ананка? Ты тоже должна лежать тут!

Ананки тут нет, она сбежала, спасаясь от небытия, и он понимает это — разворачивается и уходит. Потом возвращается, отрубает головы мойрам, берет их с собой — сбросить в Тартар. Отдать отцу.

Серп Крона поет в опущенной руке, он сегодня вдоволь напился… всякого.

Ихора бессмертных мойр.

Ихора бессмертного бога.

И ещё — крови смертного.

Сначала Аид не смог убить мойр — их не брал серп. Пожалуй, они были не просто бессмертными, они были самой основой той реальности, и серпа для них было мало.

Тогда он пожелал стать смертным — нет, даже не так, тогда он отчаянно пожелал умереть. Тогда, думал он, пророчество, сулящее гибель Левке, потеряет свою силу, и любимая будет спасена.

Он поднял серп — он знал, что это оружие способно убить бессмертного — и перерезал себе горло, и умер, истек ихором на деревянном полу. В тот миг, когда его сердце остановилось, ихор стал кровью, и Аид превратился в смертного. В мгновение ока зажила страшная рана, и он — уже не бог, а смертный воин — снова поднял серп.

И мойры, смеявшиеся, пока он захлебывался собственным ихором, не сумели его остановить.

— Кажется, я знаю, что нужно делать, — сказал Аид. — Для этого нужно не просто желать стать бессмертным — для этого нужно умереть.

На него посмотрели, как на ненормального. Поначалу. Потом Гера с Гекатой принялись вспоминать, как боги даруют бессмертие, и вспомнили, что его даруют либо уже после смерти, оживляя тень, либо кормят «подопытного» (так выразилась Геката) нектаром и амброзией, от чего он, опять-таки, умирает, а потом оживает и становится бессмертным. И, значит, эту частичку смертности, на которую так рассчитывает Афродита, можно убить, лишь убив самого Аида. Причем, по мнению, опять же, Гекаты, ему не следует рисковать и браться за дело самостоятельно — ещё не факт, поможет ли суицид избавиться от остатков смертности, или, наоборот — от всей имеющейся божественности.

— Вот именно, главное, не убить все остальное, — мрачно сказала Персефона, складывая руки на груди.

Аид вспомнил, как она стояла на коленях у тела Ареса, молча и неподвижно, и ему стало не по себе.

— Тебе незачем на это смотреть, — мягко сказал он. — Может, ты пока выйдешь?

— Я не собираюсь никуда выходить, — отрезала Персефона. — Я хочу быть с тобой на тот случай, если ты вдруг решишь умереть.

Аид глубоко вздохнул, материализовал саблю и протянул её Гекате.

— Владыка, прости, но добровольно я за это не возьмусь, — покачала головами Трёхтелая. — Я никогда себе не прощу… если вдруг. Если у нас нет других рабочих вариантов, предлагаю бросать жребий. Втроём — я, Гера, Артемида.

— А, может, попросим Ареса? — предложила Царица цариц, тоже не слишком вдохновленная открывшимися перспективами. — Его не жалко. Да и вообще, если ты вдруг умрешь насовсем, он только обрадуется. Пообещаем ему амнистию…

Аид опустил саблю и перевёл взгляд на Ареса. Какая-то логика в словах Геры определённо была. Владыке совсем не хотелось обрекать на страдания кого-то из тех, кто был ему дорог, если вдруг что-то пойдёт не так. Спасибо, тут нет Таната или Макарии!..

Он кивнул Гекате, и та захлопотала над бесчувственной тушкой Неистового, пытаясь привести его в сознание.

Персефона же неслышно скользнула к нему, обеими руками схватила за запястье, требовательно заглянула в глаза:

— А теперь пообещай мне…

Она не успела договорить.

Он не успел ответить. Не успел пообещать, что все будет хорошо, что теперь он точно не будет звать смерть, что он пройдет по краю, чтобы вернуться к ней, потому, что она и есть его мир, и плевать на Деметру, на Левку и на Концепцию, и…

Сильнейший удар в спину заставил его потерять равновесие, податься вперед, схватившись за Персефону; из легких вышибло воздух, и, попытавшись вдохнуть, он понял, что почему-то не может дышать полной грудью, как будто мешает что-то; опустив взгляд вниз, он увидел вышедшее