Мой страх и отчаяние подействовали на Джона как ведро холодной воды. Его собственное смятение было мгновенно забыто, когда он увидел ужас, отразившийся на моем лице. И сразу острый ум вырвал его из пьяного оцепенения.

— Кто этот Каллер? — Он резко наклонился вперед, его речь была отчетливой. — Кто он тебе?

Я опять задрожала и спрятала лицо на плече Селии.

— Не сейчас, — мягко удержала она Джона. — Не спрашивайте ее ни о чем.

— Но только сейчас мы можем узнать правду, — жестко отозвался Джон. — Кто это? Почему он так пугает тебя?

— О Селия, я хочу домой. — Мой голос дрожал. — Положи меня в постель.

Когда наша коляска остановилась у входа в дом, я позволила Селии отвести меня наверх и уложить в постель, точно заболевшего ребенка. Я приняла две капли лауданума, чтобы не слышать клацанья захлопывающегося капкана, ржанья испуганной лошади, падающей навзничь вместе с ее седоком, предсмертного легкого вздоха моей матери. Я заснула крепко, как ребенок.

Завещание было прочитано после полудня, и к ужину большинство гостей оставили нас, скрывая кто свое разочарование, кто — радость от маленьких даров, завещанных им. Мамино скромное состояние было разделено поровну между мной и Гарри. Конечно, она никогда не владела поместьем. Земля, по которой она ходила, камни под ее ногами, деревья, колышущиеся над ее головой, и даже птицы, что вили в них гнезда, — все это никогда не принадлежало ей. В девичестве она жила в доме своего отца. После замужества — в доме мужа, на его земле. У нее не было даже фартинга, который она могла бы назвать своим. Все деньги, которые она оставила, принадлежали ей не более, чем те драгоценности, которые она передала Селии после ее замужества. Все, чем она владела в Вайдекре: счета в банке, драгоценности, дом, сад — было не более чем взято взаймы.

А все хозяева всегда презирают своих должников.

Зато ее богатая бедность сделала ее завещание очень простым, и чтение его было закончено к чаю. Когда в девять часов я вышла к ужину, в доме оставались лишь Джон, Гарри, Селия и наш викарий доктор Пирс.

После ночи маминой смерти Джон впервые спустился вниз, чтобы провести с нами вечер, и я, в виде исключения, благословила дурацкую бесчувственность Гарри, который совершенно не замечал напряжения, царившего в комнате. Несмотря на некоторую подавленность, он громко болтал с доктором Пирсом, пока они с Джоном стояли в библиотеке у камина. Глядя на Гарри, греющегося у камина со стаканом шерри в руке, никто не мог бы себе представить, что всего несколько дней назад он выводил Джона из оцепенения, вызванного алкоголем, в этой самой комнате. Или что когда-то он в страстном отчаянии бросил свою сестру на пол этой же комнаты и овладел ею. Но, судя по нахмуренному и напряженному виду Джона, как раз он хорошо представлял себе подобные картины. Селия же еще не забыла его пьяный загул и тревожно посматривала на его лицо и на стакан в его руке. Но тут Джон отвернулся от окна и улыбнулся ей:

— Не смотрите на меня так тревожно, Селия. Я не стану ломать мебель.

Селия слегка покраснела, но ее глаза прямо встретили его взгляд. Всякий, глядя на нее, заметил бы ее искреннюю и чистую привязанность к нему, заботу о его здоровье.

— Я не могу не тревожиться о вас, — извиняющимся тоном сказала она. — Сейчас такое трудное время. Я рада, что вы с нами в этот день. Но если вы передумаете и захотите обедать один в вашей комнате, я прикажу принести поднос туда.

— Вы очень внимательны, Селия. — Джон с благодарностью кивнул. — Но я достаточно долго был один. Моей жене понадобится моя поддержка и мое общество в предстоящие недели.

Он сказал «моя жена» таким же тоном, каким мог сказать «мое злосчастье» или «моя змея». Его голос прерывался от отвращения, когда он смотрел на меня. Даже от маленькой наивной Селии не укрылась саркастическая интонация этих слов и притворность его заботливости. Гарри замолк и с любопытством взглянул в нашу сторону. Зрелище, что и говорить, было любопытное: Джон, стоящий спиной ко всем, Селия, слегка побледневшая и выронившая, не заметив того, шитье, и я, сидевшая, небрежно прислонившись к круглому столу, и перелистывающая страницы газеты с деланым вниманием, но напряженная, как занесенный хлыст. Джон потянулся к графину и налил себе полный стакан. Он опрокинул его в себя так, будто это было лекарство.

На наше счастье, появление Страйда прервало эту сцену. Распахнув двери, он пригласил нас ужинать. Я насладилась легкой местью, небрежно пройдя мимо Джона, чтобы принять руку Гарри, и махнув по его ногам юбками. Гарри устроился во главе стола. Я — на противоположном его конце, где прежде сидела мама, Селия села, как обычно, справа от Гарри, Джон сел рядом с ней, напротив доктора Пирса. Близость Джона заставила меня оскорбленно застыть, но зато я увидела, что его она сделала совершенно больным.

Он делал усилия, чтобы сохранять холодную галантность по отношению к Гарри, но, по всей видимости, даже физически не мог выносить моего брата. Если рука Гарри случайно задевала его рукав, Джон вздрагивал, словно от прикосновения к чему-то заразному. Гарри был отвратителен ему, так же как была отвратительна я. Моя непосредственная близость оказалась пыткой для него, поскольку напоминала о его былом желании. Он едва мог прикоснуться к еде, и я с болезненным любопытством следила, выдержит ли его стойкость испытание двойным давлением: его гневом и насильственным молчанием. Он отставил свой стакан почти нетронутым, и я кивнула, чтобы лакей снова до краев наполнил его.

Доктор Пирс недавно появился в нашем приходе и мало что понимал в этой семейной сцене. Но, будучи светским человеком, он с вежливым интересом расспрашивал Гарри о его фермерских экспериментах. Гарри чрезвычайно гордился теми новшествами, которые он ввел на нашей земле, зажиточностью арендаторов, которую он считал следствием своего мудрого правления, и известностью Вайдекра как одного из наиболее передовых хозяйств. За мной числились другие достоинства: моя любовь к старинным методам хозяйствования и моя репутация внимательной и чуткой к нуждам поместья хозяйки привлекали ко мне многие сердца.

— Когда я только стал сквайром, у нас насчитывалось с десяток поденщиков и мы пользовались плугами, дошедшими до нас без изменений со времен римского нашествия, — хвастливо говорил Гарри, оседлав своего любимого конька. — А сейчас мы пашем плугами, которые ведут борозду до самой вершины холмов, и почти не держим батраков в Экре.

— От этого для нас мало пользы, — холодно отозвалась я с другого конца стола. Краем глаза я заметила, как Джон вздрогнул от звука моего голоса и непроизвольно потянулся за стаканом. — Батраки, которые, бывало, жили в лачугах вокруг деревни, теперь стали работать поденно или даже жить в работном доме и трудиться в его бригадах. А твои замечательные плуги, распахивая старые добрые луга, создают избыток засеянной земли, что постепенно, год за годом, приведет нас к излишку урожая. Цена на хлеб упадет, зерно едва будет окупать расходы с его продажи, его станут выращивать все меньше, и в первый же неурожайный год произойдет взрыв, поскольку цены подскочат до небес.