Комната стала напоминать закулисье какой-нибудь очень долгой пьесы про войну и религию. Стало душно. Мне опять поплохело, грудь начала ныть и пульсировать болью.

– Хочешь сэндвич? – спросил Джибсен, показывая на столик с закусками, на котором и вправду стояло несколько больших серебряных тарелок с треугольниками сэндвичей.

– Нет, спасибо, – отказался я.

– Тебе стоит съесть сэндвич. Я принесу тебе пару сэндвичей.

– Не хочу я никаких сэндвичей!

Должно быть, голос мой прозвучал слишком резко – Джибсен вскинул вверх руки, как бы сдаваясь, и отправился за сэндвичами для себя. Я и в самом деле совершенно их не хотел. Не хотел находиться там. Не хотел давать президенту борисову ручку. Хотел свернуться клубочком в каком-нибудь тихом углу и уснуть.

Я отошел в угол и уселся в кресло рядом с безногим военным.

– Привет, – сказал он и протянул мне руку. – Винс.

– Привет, – ответил я, пожимая ее. – Т. В.

– Откуда ты родом, Т. В.? – спросил он.

– Из Монтаны, – сказал я. – И я по ней скучаю.

– А я из Орегона, – кивнул он. – И тоже по нему скучаю. Родной дом. Его ничем не заменишь. Это и без войны в Ираке понятно.

Мы немного поговорили, и я на время забыл, где нахожусь. Он мне рассказал о его псах в Орегоне, а я ему про Очхорика, а потом мы говорили об Австралии и льется ли там вода из туалета в обратную сторону. Он не знал. А потом я набрался храбрости и спросил у него про фантомные боли и чувствует ли он еще свои ноги.

– Знаешь, чудное дело, – ответил он. – Про правую-то я точно знаю, что ее нет. В смысле, я чувствую, что ее совсем нет – и тело тоже знает. А вот левая ко мне нет-нет да возвращается. Тогда мне кажется, что я одноногий калека, а потом как погляжу вниз да как подумаю – ох ты, дьявол, и этого-то нет!

Из коридора донеслись какие-то крики.

– А очень плохо будет, если я не стану этого делать? – спросил я.

– Чего не станешь? – не понял он.

Я обвел рукой комнату вместе со столиком для закусок.

– Всего этого. Президент, речь, все такое. Я хочу домой.

– Ох. – Он оглядел комнату. – Знаешь, в жизни очень часто такое бывает, что нельзя думать только о себе. Будь то твоя семья, твоя страна, что угодно. Но если я чему и научился во всей этой распроклятой истории, так лишь одному: когда дела плохи, надо самому разбираться, что для тебя главное. Потому что, уж коли ты этого не сделаешь, то кто тогда, черт возьми? – Он отпил из стакана и осмотрел комнату. – Уж будь уверен, никто иной.

Тут дверь в комнату распахнулась и ворвался Джибсен. Глаза у него так и пылали. Я и не заметил, как он отошел от стола с сэндвичами. А за ним, в нескольких шагах, держа ковбойскую шляпу в руке, стоял мой отец.

Я в жизни не видел ничего прекраснее! В этот короткий миг вся моя концепция о нем навсегда изменилась, навсегда заместилась тем выражением, с которым он вошел в комнату, запрятанную в недрах Капитолия, и увидел меня. Тысяча диаграмм двигательных единиц доктора Экмана не в состоянии передать отразившиеся на лице отца облегчение, нежность и глубокую-преглубокую любовь. Более того: я понял вдруг, что эти эмоции всегда были там, просто таились за завесой его молчаливой оборонительно-защитной стойки. А теперь в единый миг карты были брошены на стол – и я все понял. Все понял!

Джибсен направлялся прямо ко мне.

– Т. В., этот человек – твой отец? Скажи лишь слово, Т. В., одно слово – и я его упеку за вторжение, самозванство и что там еще ему можно привесить. – Он орал во все горло, народ в комнате разом уставился на него. – Я знал, что бывают такие вот проходимцы, но мне и в голову не приходило, что возможна такая… такая… на-на-на-гло-ло-ссссссь…

Впридачу к пришепетыванию он еще и заикаться начал.

Раввин и мулла вытаращились на него, как на ненормального.

Я смотрел на отца. Отец смотрел на меня. Выражение его вернулось к обычной усталой непроницаемости, он неловко переступил с ноги на ногу, как часто делал в тесных помещениях – но все это уже не могло стереть того, что я видел секунду назад. Я весь сиял. Наверное, я плакал – теперь это было уже неважно.

– В смысссссле, он п-п-подтверждает факты, которые мы не разглашшшшали общщщщественносссссти, – шепелявил Джибсен. – Но ведь твой отец мертв, да? Так что это всссе нелепая сумасшшшшшшедшшшая шшшутка… Ссссамозванец…

– Это мой отец, – произнес я.

Джибсен лишился речи. Он аж покачнулся.

– Пап, – сказал я. – Пошли отсюда.

Отец медленно кивнул, переложил шляпу в левую руку, а правую, с изувеченным мизинцем, протянул мне. Я ухватился за нее.

У Джибсена глаза на лоб вылезли.

– Шшшто? – возопил он. – Твой отец?.. Шшшшто? Постой! Вы куда? В такой момент?

Мы шли к двери.

Джибсен забежал вперед нас и схватил отца за руку.

– Сэр, мои извинения, мои извинения, но вы не можете уйти прямо сейчас… сэр… мистер Спивет. Ваш сын участвует в президентском…

Я даже не видел, как это вышло. Джибсен тоже. Отец свалил его одним ударом, «прям на задницу», как он говорил Лейтону, когда учил того драться. Джибсен запрокинулся назад и рухнул на столик с закусками. Треугольнички сэндвичей брызнули во все стороны. По-моему, потом он свалился на пол, но я уже не видел, мы были уже за дверью.

Перед тем как выйти, отец кивнул священнику:

– Простите, святой отец.

Тот лишь слабо улыбнулся в ответ.

Мы оказались в коридоре.

– Ну и как нам отседа выбраться? – спросил я, радостно соскальзывая в родное отцовское просторечие.

– Дык я без понятия, – отозвался он. О, все равно что надеть старое разношенное пальто!

И тут перед нами оказался Борис – в смокинге и белых перчатках. Должно быть, на лице у меня отразилось полнейшее изумление – Борис легонько поклонился нам и сказал:

– Даже конгрессменам иногда приходится испражняться, а где сортиры, там и служащие. Джентльмены, могу быть вам чем-нибудь полезен?

– Это мой отец, – представил я. – Пап, это Борис. Не бей его, он за нас.

– Рад познакомиться, – заверил Борис, пожимая руку отца.

– Эээ… Борис, нам надо уйти, – объяснил я. – И поскорее.

Дверь позади нас распахнулась. Я увидел мистера Суона с папкой в руках. Мы втроем заторопились по коридору.

– Простите, но я не могу сделать то, чего вы хотите, – сказал я на ходу.