Я перевел дух.

– Ну, в общем. Простите, что я солгал. Я не хотел, но, может, вы бы могли мне теперь посоветовать, как быть, потому что я и правда не представляю…

Раздались гудки. Связь оборвалась.

Я подумал, не позвонить ли еще раз и не оставить ли второе сообщение, хоть попрощаться, как полагается. Потом решил, не стоит. Доктор Йорн вполне может и сам реконструировать эту часть.

Я вернулся к схеме вируса H5N1 и нарисовал еще несколько линий, но мне было все так же не по себе. Я снова посмотрел на телефон.

И набрал наш домашний номер.

Телефон прозвонил десять раз, потом двадцать. Я представлял, как он надрывается на кухне, а зубочистки вибрируют при каждом звонке. Кухня пуста. Дом вокруг – пуст. Где же все? В это время они уж точно должны бы вернуться из церкви. Может, отец в полях – лягает коз и чинит изгороди, как будто его первенец вовсе никуда и не пропадал? А доктор Клэр в очередной безнадежной экспедиции? Или пишет очередную порцию истории Эммы? Почему она хотела, чтобы я взял этот блокнот? И за что простила меня? За побег? За то, что мне досталось признание, а ей нет? За убийство Лейтона?

Оставалась лишь последняя надежда – на то, что Грейси вырвется из кокона «Поп-герл», страстных монологов и покраски ногтей и спустится к телефону. Ну же, Грейси! Иди сюда! Ты мне нужна! Помоги мне накинуть мост через пространство меж нами!

Телефон все звонил и звонил. Автоответчика у нас не было.

Я ждал. Как и на МРТ, я чувствовал, что синапсы слуховой зоны коры головного мозга плавятся в монотонном ритме бесконечных гудков:

Дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь

(я был совершенно загипнотизирован)

дзыыыынь дзыыыыынь дзыыыыынь

Я словно бы сроднился с этой далекой кухней, преодолел пространство этим непрерывным звуковым потоком, дрожью зубочисток в баночке.{199}

Наконец я повесил трубку. Никто не подойдет.

В понедельник, день, на который у меня была назначена тайная полночная встреча с клубом «Мегатерий», Джибсен купил мне три костюма.

– Сегодня у нас три пресс-конференции…

– И на каждую нужен новый костюм?

– Нет. Если б ты дал мне договорить, я б сказал, что сегодня у нас три пресс-конференции, завтра доклад президента, а потом мы летим в Нью-Йорк, чтобы участвовать в шоу Леттермана, и в «Сегодня», и еще в «Шестьдесят минут», хотя вот они сейчас не мычат, не телятся. Просто свинство, потому что у меня с ними возиться времени нет. Будут задирать носы, им же, на хрен, хуже. К нам уже очередь на милю стоит, так что им просто повезло, что я с ними вообще вожусь. Напыщенные ублюдки!

Пока он все это говорил, я осознал, что совершенно ничего этого не хочу. Не хочу ехать ни на какие пресс-конференции. Не хочу идти на телевидение, сидеть в залитой светом комнате и шутить со странными ярко накрашенными людьми. Даже с президентом уже не хочу встречаться. И не хочу сидеть в Каретном сарае и рисовать карты для Смитсоновского института. Хочу домой! Хочу плакать, хочу, чтобы мама подбежала и обняла меня и ее сережки коснулись моих зажмуренных век. Хочу ехать по дороге на ранчо, и увидеть, как Очхорик под старой яблоней грызет где-то найденную кость. Как же мне повезло расти на этом ранчо, в таком замке воображения, где псы грызут кости, а горы вздыхают под тяжестью небес!

– Знаешь что? – сказал Джибсен, разглядывая мой гардероб. – Забудь про костюмы. Давай придерживаться смокинга. На все случаи. Да-да, самый подходящий для тебя имидж. Неизменно формальный стиль. Купим тебе еще две пары.

Если во всем происходящем и было что-то хорошее, так только одно: рана у меня вроде бы понемногу заживала. Приступы невыносимой боли – когда от неловкого движения мне казалось, что я сейчас вырублюсь, – становились все реже и реже. И смерть от гангрены вроде бы уже тоже не грозила. Ну, в смысле – всегда же приятно, когда тебе уже не грозит гангрена.

На пресс-конференциях я улыбался и кивал. Джибсен заставлял меня встать и поклониться, пока он меня представляет, а потом излагал все более и более извращенную версию событий: сам он родом из Монтаны, всегда питал интерес к этой земле и ее людям, обнаружил меня, когда читал лекцию в Монтанском техническом институте, стал моим далеким наставником, прилетел, когда мои родители погибли в автокатастрофе, нашел доктора Йорна, изменил всю мою жизнь, спасибо за внимание.

Мне уже было все равно. Я кивал. И с каждой новой вспышкой камер, с каждым новым фальшивым жестом все сильнее и сильнее хотел сбежать оттуда.

Журналисты делали снимки и задавали мне всякие вопросы, а я каждый раз перед тем, как ответить, смотрел на Джибсена – как будто он глазами говорил мне, что ответить. Я научился читать у него по глазам: почти слышал в ушах его пришепетывающий голос и повторял то, что он хотел, чтобы я сказал, и люди даже вроде бы верили, а мои родители так и оставались мертвыми. Через какое-то время я уже даже видел аварию, в которой они погибли: перевернутую вверх колесами Джорджину на обочине шоссе I‑15 чуть к югу от Мелроуза, свет задних фар, освещающий стену можжевельников в предутренней мгле.{200}

Джибсен был рад-радешенек.

– Ты настоящий гений, Т. В., – сказал он мне. – Мы пользуемся успехом, заметил? Самый настоящий успех!

Наконец настал вечер. Я все мысленно подгонял и подгонял часы, чтобы поскорее встретиться с Мегатериями. Что-то подсказывало мне – на всей земле только им до меня по-настоящему есть дело.

Но сперва пришлось еще вынести долгий ужин в каком-то навороченном ресторане с компанией взрослых, в том числе – с секретарем Смитсоновского института, таким же обрюзглым и скучным, как всегда. При встрече он шутливо ткнул меня кулаком в подбородок, а потом за остаток вечера и слова мне не сказал.

Я заказал омара. Так было здорово: я расколол все части панциря (даже те, которые и не надо было), а потом той самой двузубой штуковиной выковыривал мясо, как будто всю жизнь этим занимаюсь. Всегда очень приятно, когда у тебя есть ровно подходящий инструмент для конкретной задачи.{201}