Сначала казалось, что пронесло. Чича и Бомзик даже раздвинулись, пропуская его сквозь шеренгу. Чича только скривился:

— А, Вильсон! Ну, гуляй… в сапогах по Сиксотному морю.

И Стасик сквозь вражий строй прошел целый-невредимый…

— А ну стой!

Он оглянулся через плечо. Чича что-то шептал тощему, стриженому. Потом нехорошо посмотрел на Стасика. Заухмылялся — белесый, противный:

— Стой, говорят…

Стасик остановился. Все равно догонят.

— Где твой кореш-то чокнутый? — ехидно сказал Чича. — Забрали в дом для психов?

— Не твое дело, — без всякой надежды на избавление отозвался Стасик.

— Во! — обрадовался Чича. — Видишь, Васяня, как разговаривает! С ним по-хорошему, а он… Всегда так!

Васяня — имя хотя и не совсем обычное, но все же человеческое. Может, он и по натуре больше человек, чем трое других? Едва ли… Сейчас он пригнул к плечу стриженую голову, открыл рот, пошевелил треугольным подбородком с маленьким лиловым чирьем — то ли зевнул, то ли нижняя челюсть у него болела. Потом плюнул сквозь серые губы. Оглядел Стасика от сапог до макушки. Сказал сипловато, непонятно и веско:

— Сява.

— Ага! — обрадовался Бомзик.

— А ты закройся, ты тоже сява… пока. Чича, у тебя к этому что?

— Ну, я же говорил. Вильсон это… Помнишь, в том году гоняли! А потом он с одним психом лохматым… А сейчас не говорит, где он… который тогда с ним…

— Говори, когда спрашивают, — неожиданно произнес Хрын. Выкатил глаза и тяжело задышал: видимо, эта фраза стоила ему больших мозговых усилий.

— Помолчи, если в черепушке пусто, — вздохнул Стасик.

Чича обошел Стасика, ухватил за локти, твердым коленом уперся ему в поясницу.

— Ребя, дайте ему по соплям, чтоб ответил: куда лохматый девался?

Васяня улыбнулся. Криво, по-клоунски — наверно, чирий мешал. Сморщил узкий лобик. Рыже-серые глазки засветились.

— Он чё, говорить не хочет? Спрашивать уметь надо. По-научному… — Он шагнул к Стасику, большим пальцем сильно, с притиранием провел по его лицу — от подбородка до лба, так что нос чуть не оторвался. Стасик сжал зубы, замотал головой.

В это время летучая морось превратилась в дождик.

— Ай-я! — запрыгал Бомзик. — Капает… Льется…

— Айда, парни, вон туда, — приказал Васяня. — Сяву тоже берите, там поговорим… — И Стасика повели к дощатой будке, что стояла под кручей, за двойной шеренгой топольков. Она была вкопана в откос — виднелась лишь передняя стенка с приоткрытой дверью и козырек наклонной крыши с лоскутьями толя.

Стасика втолкнули в полумрак. Помещение оказалось квадратным, метра два в ширину и длину. Наверно, бывшая кладовка дорожных рабочих или чей-то заброшенный сарайчик. Пинком пленника загнали в угол. Снаружи в это время ударили по глине, по лопухам, по крыше отвесные струи.

— В самый раз смотались, — выдал Хрын умную фразу и опять начал шумно дышать, счастливый своим успехом. Бомзик сказал солидно:

— В нашем деле всегда главное — вовремя смыться. — И примолк опасливо: не много ли взял на себя?

— Дверь прикрой! — велел Васяня. — Дует и брызги…

— Тогда темно будет.

— Ты чё, на вшивость проверять себя собрался? — сумрачно сказал Чича. А Васяня спросил:

— А свечка? Ты, Бомзик, обещал парафин для жвачки принести. Если не принес… оторву.

— Я принес, — захихикал Бомзик. — Вот…

Дверь плотно прикрыли, свечку зажгли. Поставили на пол. Желтый свет, идущий снизу, сделал лица похожими на скомканные маски из оберточной бумаги. Стасик, втиснувшись в угол, смотрел, как маски эти ненатурально сжимаются и разжимаются, как мечутся по стенам и потолку ломкие густо-черные тени. Будто сон какой-то… Но настоящего страха пока не было.

Васяня достал папиросу, сел на корточки, прикурил от свечки.

— Да-ай, — затянул Чича. — Одну затяжечку…

— Не стони, каждому дам по очереди… Даже ему. — Васяня дохнул дымной струей в Стасика. — Он хоть и пленный, а все равно… Покурить даже перед расстрелом дают, Гуныч рассказывал… Ну чё, сява, хочешь затянуться?

— Не хочу… Не лезь!

Васяня шагнул к нему, опять сделал пальцем «смазь» по лицу, а потом ладонью крепко хлопнул по макушке. Так, что Стасик спиной скользнул по доскам, сел на корточки. Он не заплакал, ничего не сказал. Понимал, что это лишь начало. Так просто не отпустят, сперва поизмываются, отведут душу. И раньше, чем пройдет дождь, это не кончится…

Васяня присел рядом — будто с приятелем.

— Ну дак чего ты, сявушка, нам сказать-то не хочешь? — От него пахло смесью табака, жареных семечек и сырой шерстью грязного свитера.

— Про своего дружка психованного молчит как партизан, — подал голос Чича. — Куда тот делся?

Васяня чуть отодвинулся, повернул к Стасику дымный рот:

— А?

Стасик не ответил. Если скажет про Яшку — уехал, мол, в другой город, — они найдут другую причину для допроса.

— Молчит… — с упреком произнес Васяня и вдруг ткнул красным кончиком папиросы в Стаськину ногу, между короткой сбившейся штаниной и чулком. Стасик взвизгнул, шарахнулся в сторону, съежился на полу.

— Больно же! Гад! — И заплакал наконец.

Васяня раскурил папиросу, покивал.

— Конечно больно. Называется «божья кровка»… — Он или случайно сказал слово «коровка» коротко, или специально. «Кровка» — это было зловеще. — Хочешь, еще разик присажу? Ха-арашо по голенькому…

— Не надо, Васяня, — опасливо сказал Бомзик. Он, конечно, не за Стасика страдал, а за себя боялся. Узнают про такое — всем попадет, и ему, Бомзику, тоже.

— Че-во-о? — спросил Васяня. — Может, сам хочешь?

— Да я-то чё, — заюлил, захихикал Бомзик. — Я потому, что он все равно не скажет. Он же матрос. А матросы, они всегда на допросах молчат, хоть режь… Только не надо его по правде резать…

Васяня проявил неожиданный интерес:

— Почему он матрос?

— Да я же рассказывал, — захихикал и Чича. — Матрос Вильсон. Помнишь? — Он тоже явно побаивался Васяни.

— Что Вильсон, помню. А что матрос… Матросов я уважаю.

— Да он неправдашный, — разъяснил положение дел Хрын.

— Неужели? — будто всерьез удивился Васяня. — А как узнать, правдашный или нет?

Хрына редко удостаивали беседы. Он заторопился:

— У настоящих матросов якорь… И вообще эта… тати… ровка. А у него где? — И заржал, довольный своей находчивостью.

— Татуировка, деревня, — сказал Васяня. — А у Вильсона, значит, ее нету? Плохо… А мы ему сделаем.