Итогом и основным выводом нашего исследования является, таким образом, утверждение о том, что в последние 30 лет в России случилась деколонизация, не приведшая к завершению ее имперской истории. Насколько сомнительным кажется нам термин и теория «внутренней колонизации»[1007], настолько же очевидной выглядит применительно к современному бытию России концепция «внутренней имперскости»: будучи не в состоянии распространить имперское влияние вовне, Москва сегодня стремится выстроить свою внутреннюю структуру по классическим имперским «лекалам». Основная нагрузка в подобной ситуации ложится на поселенческую колонию — Сибирь и Дальний Восток, — от которых метрополия получает сегодня главную долю богатств, позволяющих поддерживать имперские замашки, но к которым относится как к далеким туземным территориям, не привлекающим особого внимания даже в случае, если значительные их части охвачены стихийными бедствиями, а колонисты близки к тому, чтобы задохнуться в дыму лесных пожаров[1008]. Российская империя «отступает, но не сдается» — а в последнее время пытается даже контратаковать, «отщипывая» куски территории от соседей, ввязываясь в военные авантюры на глобальной периферии и пытаясь использовать новые коммуникационные технологии, подкуп и шантаж для повышения своего влияния в других бывших имперских столицах. И все это порождает главный вопрос, на который в книге не дано ответа: что может случиться с этой империей дальше, на что может оказаться похожим ее исторический путь, если становится все более очевидно, что переродиться в подлинно современное национальное государство постимперского типа Россия не имеет ни желания, ни, вероятно, даже возможности?

Оценивая имперскую историю России, мы постоянно сравнивали ее с историей современных ей европейских империй, формировавшихся с начала XVI по начало ХХ века. Подобное сравнение выглядело естественным, так как Россия никогда не была оторвана от остального мира и развивалась с очевидной «оглядкой» на Европу. Между тем отличия российской имперской истории от европейской, отмечавшиеся выше, вполне возможно, требуют расширения массива сравнений, особенно учитывая идеологический фундамент, на котором строилась еще первая Московская империя.

Мы упоминали в первой главе распространенную в Московии мифологизацию Римской империи, которая относится к концу XV — началу XVI века — к периоду, непосредственно предшествовавшему экспансии на восток. Основной концепт Москвы как третьего Рима как в своем религиозно-каноническом исполнении (письма Филофея к Василию III), так и в «исторически»-светском варианте («Сказание о князьях Владимирских») сводился, однако, лишь к «подведению основания» под cугубо умозрительное утверждение о величии московских князей и легитимности их власти. Между тем процесс развития и экспансии Римской империи как предмет для исторических аналогий кажется нам в случае с Россией совершенно небесполезным.

Римская империя представляла собой, в отличие не только от европейских империй Нового времени, но и от относительно современных ей великих империй — от Персидской и Парфянской до империи Александра Македонского, — постоянно расширяющуюся и модифицирующуюся метрополию, что само по себе сближает ее с российским случаем намного больше, чем мифологическое «родство» сводного брата императора Августа с восточноевропейскими варварскими князьями. На протяжении своей тысячелетней истории Рим превратился из окраины этрусского и эллинистического миров в поистине глобальную цивилизацию, которая, будучи часть своей истории монархией, а часть — республикой, тем не менее осуществляла сугубо имперскую экспансию в течение долгих веков. В некотором смысле ее история представляла собой еще более сложные хитросплетения, чем российская, но она очевидно распадается на два периода, чем-то похожих на встречавшиеся в нашей истории.

Около 500 лет римляне провели в борьбе с близкими и более отдаленными соседями, которые (за исключением тех же этрусков) в той или иной форме представляли собой offshoots великих цивилизаций того времени — финикийской (Карфаген) и эллинской (Сицилия и города-государства Западного Средиземноморья). В этом противостоянии римлянам сначала удалось сплотить Италию, затем нанести поражение Карфагену, присоединив его владения в Испании и Северной Африке, а на заключительном этапе включить в состав своих владений Грецию и Македонию. К временам Суллы Рим представлял собой сложную политическую конструкцию, чья территория простиралась от Атлантики до Малой Азии, превращая Средиземноморский бассейн в Mare internae, но которая при этом характеризовалась значительным культурным и социальным единством: можно вспомнить и единый с греками пантеон богов, и взаимное инкорпорирование римской и греческой элит, и распространение образования, и инфраструктурное единство имперской территории. Не будет преувеличением сказать, что римлянам к концу эпохи Республики удалось именно то, что не получилось ни у одной европейской империи Нового времени: перейти от изначальной италийской метрополии к намного более расширенной территории, которая, несмотря на многообразие методов управления отдельными ее частями[1009], тем не менее также могла считаться своего рода core накануне наиболее масштабного расширения с 70-х гг. до н. э. до начала II века. Более того, по мере очередного расширения данное ядро все больше противопоставлялось новым провинциям.

За время от парфянских войн до покорения Дакии территория, контролировавшаяся из Рима, увеличилась в 3,1 раза — с 1,6 до 5,0 млн кв. км, а население — в 2,2 раза, с 30 до 65 млн человек[1010]. Империя установила в своих границах самый продолжительный мир, который наблюдался до того в этой части света. Она принесла самую современную на тот момент материальную культуру на бóльшую часть Западной Европы, утвердив на всей подконтрольной территории свои правовые нормы. Управление осуществлялось далеко не единообразно; некоторым провинциям была дарована довольно широкая автономия, однако ускорение материального прогресса сложно было не признать. Население империи постепенно привыкало к образу жизни римлян и ассимилировалось; гражданство, бывшее в начале имперского периода даже большей привилегией, чем статус свободного человека в Российской империи (после присоединения Египта в 30 г. до н. э. доля граждан в общем населении империи составляла около 10 %[1011], доля свободных в среднем по России в середине XIX века — около 65 %, хотя в центральных губерниях порой не поднималась выше 40 %[1012]), было даровано всем подданным (за исключением рабов) эдиктом Каракаллы (Constitutio Antoniniana) от 212 г.[1013] В дальнейшем имперский центр постепенно перемещался на восток, и с конца III века Восточная империя начала фактически самостоятельное существование, а реальный вес Западной продолжил снижаться до тех пор, пока последний император не был свергнут, а его регалии отосланы в Константинополь[1014]. Несколько позже окрепшая Византия (в какой-то мере этот эксперимент может напомнить отношения Москвы и Киева) вернулась в Италию, подчинив ее своей власти при Юстиниане I[1015] — но затем почти 800 лет продолжала свое существование независимо от бывших западных провинций. «Третий Рим», приняв эстафету от не слишком блиставшего в свои последние века «Второго», в некоторых элементах довольно близко повторил историю «Первого» — и мы сегодня, наверное, должны согласиться с Филофеем в той части его утверждения, что «четвертому не быти».