Однако даже с учетом подобного старта далекая от европейских метрополий империя тем не менее развивалась, на первый взгляд, в унисон с эволюцией европейских имперских проектов Нового времени. Она направила поток «конкистадоров» и поселенцев на огромные малонаселенные просторы Евразии так же, как европейцы двинулись в Америки, основав там поселенческие колонии, весьма похожие на те, что появились в то же время в Западном полушарии. Позднее она практически полностью повторила опыт европейцев, организовав успешный захват значительных территорий к югу от своих исторических центров, покорив довольно многочисленные местные народы и установив над ними военный и политический контроль. Методы экспансии и завоеваний были сравнимы с теми, что использовались европейцами; сравнимыми оказались также и их результаты: поселенческие колонии были тесно интегрированы с метрополией и обеспечивали существенный экономический вклад в ее развитие; военным образом контролировавшиеся территории так и не стали цивилизационно близкими, требовали серьезных усилий по контролю над ними и приносили не слишком значительные экономические результаты, хотя геополитически были весьма важными для международного позиционирования империи и даже ее выживания в кризисные моменты истории.

Эти элементы сходства, особенно проявившиеся на относительно позднем этапе имперского строительства, в XIX–XX веках, привели к нарастанию в империи тех же противоречий, которые в конечном счете разрушили западноевропейские империи в 1940–1970-х гг. Несмотря на то, что в российском случае баланс в населении и экономической мощи между метрополией и военными possessions выглядел гораздо более основательным, чем у европейских империй, а Советский Союз предоставил колониальным территориям права чуть ли не бóльшие, чем отдельным частям метрополии, на фоне нарастания экономических проблем и при первой же попытке осуществить транзит от имперской модели управления к условно национальной немедленно возникли центробежные процессы, приведшие к быстрому распаду империи. В отличие от ситуации 1918–1922 гг., когда прежняя империя также рассыпалась за несколько месяцев, но затем была «пересобрана» большевиками, восстановление советской империи сегодня невозможно по целому ряду причин — от экономической деградации метрополии до наличия на ее границах новых мощных цивилизационных центров; от сформировавшейся за 30 лет национальной идентичности новых государств до отсутствия у России любых внятных идеологем, которые могли бы способствовать очередной реинтеграции. Объяснение краха СССР продолжением процесса деколонизации представляется нам важным новым элементом осмысления истории конца ХХ века, предложенным в этой книге.

Наконец, мы попытались подчеркнуть, что подлинная уникальность империи, сложившейся за многие века на восточных рубежах Европы, состояла в том, что отсутствие на начальной фазе экспансии единого национального государства в итоге проявилось в значительной эволюции самого имперского центра. Если в Европе можно было увидеть то, что относительно условно следует назвать «пульсацией» единой метрополии (в случаях с Испанией, Францией и Великобританией отчетливо прослеживаются экспансия 1500–1700-х гг., резкое сжатие 1770–1820-х, новая экспансия 1830–1900-х и, наконец, окончательное возвращение в свои исторические границы во второй половине ХХ века), то Россия сумела избежать повторения подобного сценария, несколько раз «перестраивая» не столько сформированную вокруг себя периферию, сколько саму себя: поселенческая колонизация XVI–XVII веков осуществлялась прежде всего Московией, которая, на наш взгляд, превратилась в собственно Россию во второй половине XVII столетия, после преодоления смут и междоусобиц, присоединения прежде более значимых, чем Москва, центров государственности Древней Руси — Новгорода и Киева — и завершения колонизации Зауралья вплоть до Дальнего Востока. Россия в ее, например, петровском виде представляется нам своего рода Московской империей, принявшей новое название во многом для создания более широкого имперского ядра и предания забвению очевидной неоднородности своей территории. Позднее эта новая метрополия расширила территорию империи за счет военных захватов от Финляндии и Польши до Персии и Хивы, создав к началу ХХ века подлинно Российскую империю — империю, созданную вокруг России, а не Московии. «Пульсация» живой и лишь совершенствовавшей свою идентичность метрополии в данном случае была заменена беспрестанным расширением империи и, соответственно, устойчивым укреплением имперских традиций. Советский Союз в данной логике стал первой попыткой «перестройки» империи, основанной на привнесении в нее некоего универсалистского элемента, претендовавшего на использование неких идеологем, которые бы «растворяли» имперскость в чем-то менее приземленном.

Советский эксперимент в этом смысле оказался весьма успешным. Мы согласны с А. Амальриком, задолго до краха СССР высказавшим мысль о том, что «марксистская доктрина задержала распад Российской империи — „третьего Рима“, — но не в силах отвратить его, как принятие христианства отсрочило гибель Римской империи, но не спасло ее от неизбежного конца»[1005]. Однако этот эксперимент стал крайне рискованным — прежде всего потому, что он еще больше запутал ситуацию с определением метрополии, стирая все естественные внутренние границы внутри империи и заменяя их чисто волюнтаристскими демаркационными линиями, не совпадавшими с культурными и цивилизационными «разломами». Последствия этого проявились после краха Советского Союза, когда в результате раздела империи Россия оказалась в чрезвычайно сложном положении. Она не только потеряла все свои военным образом контролировавшиеся территории (от Финляндии в 1917 г. до Польши в 1918-м, Прибалтики в 1918-м и 1990-м, а также Средней Азии и Закавказья в 1991-м), но и земли, которые действительно были частью «исторической России» в том смысле, что они исторически составили Россию, сформированную в середине XVII века Московией. «Постимперский синдром» стал в России очень тяжелым по двум причинам. С одной стороны, метрополия во многом откатилась не к своим границам до второго раунда расширения (например, 1830-х гг.), а гораздо дальше, потеряв значительную часть той метрополии, которая, собственно, и начинала экспансию на юг в первой половине XIX столетия, — мы скажем больше: в ходе постсоветского распада под сомнение поставлена сама «российскость» новой страны, так как ее нынешние границы на западе скорее похожи на рубежи Московии, а не России (и тут мы даже полагаем, что предложения некоторых украинских политиков переименовать «для внутреннего пользования» Россию в Московию[1006] являются, при всем их явно уничижительном характере, отражающими реальное состояние имперского распада). С другой стороны, из современной «постимперской» России империя никуда не ушла, так как в ее составе сохранился Северный Кавказ, военным образом присоединенный в 1830–1860-х гг. и до сих пор остающийся совершенно чужеродным элементом в рамках новой политии; именно войны в этом регионе в первые годы становления постсоветской российской государственности привели к ренессансу имперского стиля управления не только в южных провинциях, но и по всей стране.