На Средиземноморье они тоже проводили достаточно много времени. Отдых здесь был посвящен спорту и пляжам. Рядом с Антибом у Полиньяков была вилла, вся розовая, под названием «Королевская дача», перестроенная архитектором Луи Сюэ[584].

Там «ничто не вызывало воспоминаний о бывшей тяжеловесной и примитивной конструкции»[585]. Столетние оливы отражались в зеркале воды. Играли в гольф, выезжали в море на кече[586] Жана де Полиньяка… Иногда Жанна заезжала к ним в гости по дороге в Болье. А в 1926 году, благодаря воспоминаниям о Провансе, фигуры парижанок украсила новая модель вечернего платья «Королевская дача».

Такие моменты близости с дочерью и зятем, с которыми она почти не виделась в Париже, возможно, заставили Жанну понять, что пора искать себе смену. Эта пара не стала опорой семьи, но вот ее племянники Жан Гомон и Ив Ланвен вполне годились на эту роль. В 1929 году Ив, наконец, решил жениться.

Он выбрал в жены молодую девушку с севера Франции, Люси Будри, работавшую продавщицей на Фобур, 22, и ставшую впоследствии директрисой салонов.

Траур по матери

В то время, когда состав семьи Жанны начал меняться, Эдуард Вюйар[587] написал портрет ее дочери. Мари-Бланш потом утверждала, что идея изначально принадлежала ей самой.

Заявление немного высокомерное, особенно учитывая тот факт, что Жанна никогда не упускала случая польстить артистической натуре Мари-Бланш и только радовалась, что может сделать дочери что-то приятное. Впрочем, учитывая, что близкие люди часто думают в одном направлении, имея привычку принимать решения совместно, ее версия кажется вполне достоверной: «Я невзначай сказала маме: “Ты должна ему заказать портрет…”

А у нее все делалось быстро… и вот однажды она привела меня на улицу Вантимиль, в маленькую квартирку, где он жил вместе со своей старой матерью. Квартира очень скромная, почти как у рабочего. Но поскольку каждое окно в ней напоминало вам об одной его картине, она казалась дворцом. Именно здесь, около одного из этих окон, зимой он написал восхитительный портрет своей матери (одно из самых трогательных свидетельств сыновней любви)»[588].

Уже давно из застенчивого юноши в вечной рабочей блузе из парусины Вюйар превратился в совершенно другого человека. После нескольких лет в институте он прекрасно изучил все, что касается характера и жизни крупной буржуазии. Его картины, довольно сложные по композиции, словно служили хроникой жизни общества того времени. Он будто сбрасывал завесу с лиц, показывал, насколько отработаны выражения и позы, насколько характер деформирован обществом, средой и личной ограниченностью каждого. Он не скрывал усталости и эгоизма, написанных на этих лицах, но помещал своих героев в роскошную красивую обстановку, потому что это были обитатели хорошо обустроенного, прочного мира, где все по порядку, мира предсказуемого, полного важных предметов, знаков и смыслов.

В отличие от многих своих собратьев, которые исследовали жизнь толпы или внутренности человеческого тела, увлекшись анатомией, он показывал лица людей, достигших определенного жизненного этапа. Прибавим к этому престиж древнего происхождения, и он выигрывал битву за обновление живописной манеры. Он принадлежал к художественному движению «Наби» в 1890-х годах, несмотря на свои приглушенные, словно покрытые тонким слоем пыли, краски. Все это приводило к нему в мастерскую и Саша Гитри, и Ивонну Прентам, и крупных торговцев картинами, и богатых финансистов, и светских львиц, а еще ученых, художников, известных в городе врачей, деловых людей, актеров, политиков и многих других, женщин и детей…

Современный художник, который пишет портреты, Вюйар был своеобразным двойником Жанны. Перед нею разворачивалось необычное зрелище: человек, младше ее всего на несколько месяцев, можно сказать, ее ровесник, который в то время, как она посвящала всю себя дочери, посвящал всего себя старой матери девяноста лет, а с ней он прожил всю жизнь. Мать угасала, для него весь 1928 год был посвящен этой тихой агонии, что замедляло выполнение имевшихся заказов.

«Вюйар, казалось, не торопился с моим портретом: у него было много заказов, но маме всегда нужен результат. Однажды, я не помню точно когда, Вюйар приехал в Нейи. Он обошел каждую комнату с таким обманчивым, якобы рассеянным и невнимательным видом и, в конце концов, выбрал мою спальню, обитую голубым и белым ситцем с рисунком вьюнка.

Может быть, он почувствовал, что эти цветы имеют для нас большую важность. А возможно, очаровался расставленными в беспорядке вещицами, находившимися там исключительно из сентиментальных соображений. В любом случае, он ничего не захотел менять в этом интерьере и усадил меня на кровать, на белое шелковое покрывало, вместе с моей собачкой Титийон.

Он приходил каждый день довольно долгое время в мою маленькую светлую комнату. Эти визиты были для меня исключительными и драгоценными. Он всегда был одет одинаково: почти совершенно черный выцветший костюм, мешковатые брюки и галстук Лавальер[589], угадывавшийся под белоснежной бородой. Галстук, наверное, сохранился с тех времен, когда он еще был учеником. Если приглядеться, то становилось ясно, что он остался верен всему, что любил в молодости. Ни один человек не производил до сих пор на меня такого впечатления – нетронутая чистота, невинность и цельность, которые ни разу за долгий путь по дороге жизни он не поставил под угрозу»[590].

Вюйар, человек одновременно застенчивый и меланхоличный, говорил мало. Он немного болтал о пустяках со своими моделями, ронял несколько соображений по разным поводам, рассказывал короткие истории из прошлого. Сам внимательно слушал собеседника. Нужно было и его удивить, и самому удивляться, потому что каждый портрет должен получиться уникальным, как и модель.

«К моему удивлению, на вопросы он отвечал, чуть посмеиваясь.

“Это одна из моих теорий: слишком долго объяснять”…