В 1926-м платье «Наргиле»[572] еще раз приоткрыло завесу над раем курильщиков и замысловатыми приспособлениями, вокруг которых собирались верные приверженцы волшебного дыма.

Безумная жизнь

Повседневная жизнь Полиньяков состояла, судя по мемуарам той эпохи, из бесконечной череды празднеств. Посредничество Кокто, без сомнения, позволило Жану и Мари-Бланш завязать отношения с компанией американских художников и писателей, проживавших в Париже последние счастливые дни. Это было поколение поэтов, которое Гертруда Стайн[573], принадлежавшая к старшей и, конечно, более благополучной генерации, жестоко назвала «lost generation» – потерянное поколение. Например, Гарри Крейг и Каресс Кросби[574] – богатые наследники из Бостона, покинувшие родину и ведшие сумасшедший образ жизни.

На фотографии 1929 года изображена Мари-Бланш в компании маленького Лоуренса Вейла[575], писательницы Кей Бойл[576], с которой тогда дружила, поэта Харта Крейна[577] и Каресса Кросби – они опираются на стену и, несмотря на жаркий солнечный день, кутаются в пальто. Мари-Бланш в костюме, руки в карманах…

Снимок сделан на крыше загородного дома Кросби, «Солнечная мельница» около Эрменонвиля, где праздновали наступление 1929 года, что запомнилось всем надолго. Редактор Робер МакАлмон вспоминает о проходившей там попойке: «С Кей и остальными я провел новогодние выходные в загородном доме Кросби, который назывался “Мельница”. Гарри дал мне смесь, от которой, как он мне потом сказал, я должен был обезуметь и попасть в больницу»[578]. Маленькое общество распалось, все разъехались, кто на юг Франции, кто в Италию или в Соединенные Штаты. МакАлмон скажет: «Ничего уже не осталось из того, что Париж мог мне когда-то предложить»[579] – и уедет в Мексику. После американских знакомых круг Мари-Бланш уже не был таким космополитичным. Это было маленькое сообщество, которое она, музыкальная муза, и Берар, художник-фовист, собрали вокруг себя, включая Эдуарда Бурде – вернейшего из верных, влюбленного в нее и, как говорили, ее любовника. Жан Гюго, свидетель этой сентиментальной истории, вспоминал об этих романтических отношениях: «Эдуард Бурде приехал пожить в Пулду. Его любовь жила на другом берегу реки Лайта. Мадам де Полиньяк с мужем время от времени приплывали на его сторону, и Бурде имел возможность немного прогуляться с ней по берегу, шепча на ухо слова восхищения. (…) Это была “любовь издалека”, как у трубадуров. (…) Бурде, сидя на каменной скамейке, не говоря ни слова, с пустыми глазами, казалось, достиг вершины самозабвения и горя. От него старались держаться подальше, возможно суеверно опасаясь проклятия несчастной любви»[580].

Мари-Бланш жила легко и беззаботно, если вспомнить о тихой кончине первого мужчины, любившего ее, – Рене Жакмера.

В 1931 году, поранившись во время операции в больнице Ларибуазьер, молодой врач, не позаботившись должным образом о ране, умер от распространившейся инфекции. Горе, охватившее его семью и друзей, было неизбывно: парижская улица рядом с XV округом будет несколько лет носить его имя.

Кербастик – королевская дача

Мари-Бланш и ее муж жили в Нейи, много путешествовали, а часть лета проводили в Кербастике, в Бретани. Кербастик больше походил на большое помещичье поместье, чем на шато: большой низкий дом, по крылу с каждой стороны простой белый фасад, по которому вился плющ. Именно здесь появилось на свет большинство Полиньяков. «Картинки из мирной семейной жизни, – писал один из них, – радость, веселье в кругу родных, разнообразные развлечения, манящие прекрасные виды. Эта местность всегда привлекала туристов»[581]. Но на самом деле аллеи высоких деревьев с пышной листвой, зеленая влажная долина, отдыхающие в конце дороги путешественники – все это долго было довольно мрачным местом, где протекала жизнь мужа Мари-Бланш. Ребенком он страдал здесь от невоздержанности грубого и жестокого отца, воспоминания о нем хранила коллекция плеток, когда-то использовавшихся против него.

Этот дом нужно было наводнить друзьями. У Жанны тут была своя комната, и она наблюдала за отношениями дочери и зятя.

Луиза и Андре де Вильморен, Дриан, Берар, Кохно, Пуленк, Жан Гюго – все оставили воспоминания о том, как проводили здесь время. Приезд и отъезд гостей всегда вызывал оживление мирно текущей жизни. Все гости, хоть и живущие вместе под одной крышей, имели свой уединенный уголок для работы и размышлений, где ни один посторонний шум или детский плач не могли отвлечь их. Но в эти моменты все объединялись для встречи или проводов новых постояльцев.

День – время праздности. Долгая сиеста. Жан Гюго вспоминал часы, проведенные в большом саду: «Около пяти часов спускалась Мари-Бланш. “Что будем делать?” – спрашивала она. Надо было найти решетки от гриля или позвать шофера. Все стояли на крыльце, одурманенные ароматом магнолий»[582]. Вечер был посвящен искусству. Маленькое общество собралось за изысканным ужином, проходили импровизированные концерты, велись вечерние беседы, играли в шарады и переодевания, во время которых опустошались все шкафы.

Мари-Бланш обследовала дом в компании приглашенных с такой естественностью, будто она и сама попала сюда случайно, будто какой-то волшебник однажды перенес ее сюда и сделал графиней, что ее ужасно забавляло. Мари-Бланш играла вместе с Франсисом Пуленком на двух фортепьяно пьесы Клода Дебюсси, «Поэмы» Ференца Листа или пела что-нибудь из Шабрие[583]. Очаровательные часы. Возможно, именно воспоминания о посещении дочери вдохновили Ланвен на создание в 1925 году такого комплекта, как зеленая блузка, зеленая плиссированная юбка с пуговицами спереди, под названием «Кербастик». Модель простая и легкая, вполне подходящая для загородного отдыха, и в качестве благодарности, ярче, чем все слова, – зеленое манто, появившееся в следующем году, «Счастливое сердце».